Степан стукнул заслонкой веялки, вздохнул.
- Отдохнем, Яринка!
Сел на завязанный мешок, она примостилась рядом на неполном.
- Завтра поедем на мельницу.
- На нашу?..
- Нет, в Половцы. На крупитчатую.
- Ой, хорошо, дядя! - Яринка только при матери называла его отцом.
- А Данько не затоскует? А? - спросил Степан с натянутой улыбкой, в которой так и полыхала ненависть.
Яринка смутилась, потом с решимостью и большим доверием глянула ему прямо в глаза:
- О, он такой! Такой... Как спичка! Ка-ак вспыхнет!.. А я его, дядя, совсем не боюсь! Что бы ни говорил, а я ему все наперекор, все назло!.. Здоровые парубки его боятся. А я - нисколечки!
- А любишь? - у него перехватило дыхание.
Яринка посмотрела на него долгим-долгим взглядом. Спрашивала совета. Просила милосердия. Потом шепотом - со страхом, с болью:
- Н-не-зна-а... Ей-богу...
Степан едва чувств не лишился. Затаил стон в себе. Но не посмел сказать: не люби ты его! он этого не стоит! - боялся, чтобы она не заупрямилась и вправду не полюбила бы, наперекор всем, наперекор самой себе. И с большой надеждою и верой сказал:
- Ой, сколько парубков хороших!..
А она вдруг заупрямилась:
- Много, много, а вот для пары только один!
Однако Степан уже отказывался понимать ее.
- Выбирать нужно из многих. Ой, глупая!.. Выберешь. Не спеши!
Яринка долго раздумывала.
И хотя на мельницу должны были выехать чуть свет, девушка все же пошла на улицу.
И Степан, у которого холод гулял под сердцем, слышал снаружи говор ее и Данька. Яринка смеялась - это ему тоже хорошо было слышно.
Степан не пошел открывать дверь, когда падчерица постучала - раз, второй и третий.
Зло позевывая и бурча что-то под нос, встала София и открыла сама.
- Хватит тебе шататься! - крикнула она Яринке. - А то вон отцу уже лень и дверь открыть. Перетрудился!..
Яринка виновато юркнула в другую комнату и, не ужиная, легла спать.
Утром Степан ее тоже не пожалел. Разбудил, как только сам поднялся, хотя и не было в этом необходимости. Не жалел и когда укладывали на сани мешки - Яринка взваливала ему на спину, а он относил.
- Да получше подкидывай, а то я один для вас должен надрываться!..
Девушка села на задок саней спиною к нему.
Всю дорогу ехали молча.
В Половцах возле мельницы все было забито возами. Тесная улочка между массивной подпорной стеной под крутым косогором и постройками мельницы была загромождена так, что негде было и яблоку упасть. Как только впереди начинали шевелиться, в задних рядах поднималась кутерьма. Огненнолицые от мороза и горилки мужики и парубки стоя лупцевали коней кнутовищами, дико горланили, стараясь объехать соседа. Кони отчаянно ржали, путались в сбруе. Трещали дышла, насады и рожны*.
_______________
* Н а с а д ы, р о ж н ы - части телеги, саней.
- К-куда прешься, туды-т!
- Сдай, говорю, назад, а то в морду!
- А вот этого не хочешь?!
- Вот я тебе! Вот я тебе! На вот! На вот!..
- Петро! Пообрезай ему постромки!
- Я тебе обрежу, вшивый!
- Хребтуг ему на голову, куркулю!
- Чумазые! Босяки!
Хватали друг друга за полы кобеняков, стаскивали коням под ноги.
- Спа-аси-ите! Кто в бога верует!
- Я т-тебе - бога, Хр-риста, богор-родицу!..
Выходил на балкон второго этажа Петр Наумович, арендатор. Щелкая языком, качал головой:
- Дурные, ай-ай! Ай, дурные! Тц-тц-тц!
На какое-то время скрывался за дверью, потом снова появлялся, перегибался через перила и наугад тыкал пальцем в толпу:
- Ты, Иван! И ты, Иван! А ну-ка, перестаньте мне сейчас же! А то не приму пшеницу. Пшеницу не приму! У тебя в зерне клещ! Клещ у тебя! Да! Да!.. Ай, какой дурной Иван, чтоб у меня было столько счастья! Тц-тц!
Постепенно стихали, утихомиривали разъяренных, знали: Петр Наумович если захочет, то клеща найдет. И не у одного.
Яринка даже побледнела от страха и волнения. Сидела на санях, опираясь на руки за спиною, подобрала под себя ноги, прижималась спиной к отчиму.
- Ой, поубивают! Затопчут! Гадкие, противные! Разбойники! - Слезы дрожали в ее словах.
Где-то к полудню мужики немного успокоились. Часть их уселась на санях и резалась в карты. Тех, кто проигрывал, с оттяжкой били по носам засаленной пухлой колодой.
Другие, натянув на головы капюшоны и засунув руки в рукава кобеняков, улеглись спать. Их сапоги, обернутые мешковиной, напоминали спеленатых младенцев.
Только один парубок в высокой смушковой шапке и коротком белом кожухе, молчаливый и зачарованный, не сводил взгляда с Яринки.
Сначала девушка просто не замечала его. Была поглощена своими заботами. Степан подвигал ей узелок с едой - дулась, как мышь на крупу, отщипывала пальцами кусочки от краюхи, бросала в рот, как семечки, каждый раз отворачиваясь, словно делала кому-то одолжение. Степан достал из кармана штанов бутылку с молоком, подал ей. Зажмурив глаза, отпила несколько глотков, протянула отчиму - уже.
И только потом, боязливо съежившись (в каждом из помольщиков видела чуть ли не разбойника - такие они все забияки!), оглянулась вокруг. И заметила того парубка.
Поначалу Яринка и не смекнула, как он красив. Взгляд ее, не задержавшись, скользнул дальше. Но внезапный холодок, коснувшийся сердца, заставил ее перевести дыхание и тайком взглянуть еще раз.
Парубку тому быть бы девицей. Нежного овала белое лицо с тонким - так и просвечивался - румянцем, девичий нежный рот, бархатные черные глаза такой глубины, что становилось даже жутко, брови - как крылья ласточки. Еще и небольшие усики отпустил, дьявольский хлопец!
Ростом невеликий, может не выше Яринки, худощавый, плечи немного опущены, и этим еще больше походил на девушку. Если бы таким был Данько, Яринка просто презирала бы его. Данила не мог быть таким. Он должен иметь мускулы как из сыромятины, дерзкий взгляд, тяжелые кулаки. Чтобы драться за девчат, пускать кровь тихим, как вот этот, парубкам, чтобы быть сущим разбойником. Даниле идут искривленный крючковатый нос, зеленоватые глаза, хриплый голос, от которого порою даже страшно.
А этот не мог быть похожим на Данька ни фигурой, ни красотой, ни голосом. На него можно было только смотреть и смотреть, любоваться, тонуть в его ласковом взгляде, задыхаться и умирать и снова оживать в бездумном счастье безгрешного созерцания красоты.
Даниле девушка могла смотреть в глаза без страха, искренне и немного насмешливо. Данько уже необходим и привычен, как ржаной хлеб. А этот необычный, грустный и красивый, как песня.
Яринка обомлела. Очень далеким, несегодняшним умом она поняла, что этот парубок навеки останется ее недосягаемой мечтой, бесслезным плачем. Что сына своего еще в пеленках будет видеть именно таким. Что засыпать будет счастливая тем, что он есть, и просыпаться удрученная тем, что она не с ним.
Девушка еще раз украдкой посмотрела на парубка. А тот уставился на нее, словно молился. И она знала, что парубок никогда ее не затронет, а она никогда не согласится сблизиться с ним - оба сгорят со стыда. Никто из них не вымолвит ни слова. А если и заговорят, то слова будут мертвые и лживые - от этой самой непонятной стыдливости. Одно только прикосновение их рук было бы оскорблением и грехом.
И, даже ловя себя на желании непрестанно смотреть на него, Яринка краснела от ощущения греха.
И она жалобно взглянула на отчима. А тот все видел и, пожалуй, понял ее состояние. И чтобы облегчить ее муку и стыд, сказал с деланным восхищением:
- Ну до чего ж красив чертов хлопчина вон на той подводе! И откуда он такой взялся?! Ты только глянь! - И подтолкнул ее локтем: смотри, мол, а то исчезнет.
- Ничего себе... - пролепетала Яринка. Помолчав, прибавила: - Но куда ему до Данька! Тот бы его враз побил! - И мысленно даже всхлипнула.
Однако Яринка не могла обмануть Степана. Сердцем чувствовал то, что происходит с девушкой. И от жалости к ней, от жалости к себе решил: "Пускай уж достанется этому, чем разбойнику, куркулю!" Как ни было тяжело, он желал ей счастья больше, чем самому себе.