Николсон проснулся среди спокойствия ночи: ни болтовни обезьян, ни криков ночных птиц, — никаких звуков вообще. Только тишина и темень, да две коптящие масляные лампы внутри хижины, свисающие с врытых около входа жердей.
Николсон проспал бы много дольше, но острые, мучительные покалывания в шею резко разорвали пелену сна. Окончательно проснувшись, Николсон увидел японский штык, приставленный к его горлу.
Штык был длинным, острым и уродливым. Маслянистая поверхность его зловеще поблескивала в мерцающем свете, разделяясь по всей длине зазубренным желобком для стока крови, с расстояния нескольких дюймов казавшимся огромным металлическим рвом. В воспаленном полусонном мозгу Николсона мелькнула кошмарная череда массовых расстрелов и захоронений, и сквозь них его непонимающий взгляд завороженно заскользил вверх по блестящей поверхности штыка, стволу винтовки, загорелой руке, державшей оружие, перекинулся на серо-зеленую униформу с ремнем и наконец остановился на лице, кривившем губы в улыбке, более походившей на звериный оскал вкупе с налитыми кровью маленькими свинячьими глазками под козырьком фуражки. Заметив, что Николсон проснулся, японец оскалился еще больше, обнажив ряд длинных зубов.
Одновременно острие штыка впилось в горло, отчего нахлынула тошнота, а свет ламп стал меркнуть.
Постепенно зрение вернулось к Николсону. Стоявший над ним человек, — а это был офицер, судя по висевшему у него на бедре мечу, — не шелохнулся, продолжая держать штык у его горла. Мучительно медленно, стараясь не шевелиться, Николсон обвел глазами хижину и снова почувствовал тошноту, уже от горькой безысходности, подступившей почти физической волной отчаяния. Его сторож отнюдь не был единственным в хижине. По меньшей мере, их насчитывалось около дюжины, вооруженных винтовками и штыками, направленными на спящих мужчин и женщин. Николсон смутно подумал, что всех его товарищей убьют во сне, но не успел даже содрогнуться от этой мысли, как нависшую тишину прервал стоявший над ним офицер.
— Об этой мрази ты говорил? — Его английский отличался беглостью образованного человека, обучавшегося языку у людей, для которых он не был родным. — Это их вожак?
— Да, это он, — раздался безучастный и отрешенный голос скрытого за дверным проемом Телака. — Он командует отрядом.
— Так, значит, он? Говори же, ты, английская свинья! — Офицер нажал штыком на горло Николсона. Старший помощник почувствовал, как кровь медленной, теплой струйкой стекает за воротник. Сначала он хотел сказать, что главный здесь капитан Файндхорн, однако тут же понял, сколь несладко придется лидеру, а капитан Файндхорн вряд ли был в состоянии вынести дальнейшие муки.
— Да, отрядом командую я, — проговорил Николсон голосом, самому показавшимся хриплым и натужным. Он прикинул шансы на то, чтобы выбить штык из рук офицера, и быстро осознал всю бессмысленность этой затеи — в хижине находилась дюжина других, готовых пристрелить его при первой возможности. — Уберите эту чертову штуковину от моей шеи.
— Ах, конечно! — Офицер убрал штык, отступил на шаг и ударил Николсона ногой чуть повыше почки. — Капитан Ямата, к вашим услугам, — вкрадчиво сообщил он. — Офицер японской армии его императорского величества. В будущем выбирайте выражения, говоря с японским офицером. Вставай, свинья. — Он перешел на крик: — Ну-ка, всем встать!
С тошнотворным головокружением Николсон медленно поднялся на ноги. Остальные также, шатаясь, вставали.
Слишком медлительных, слабых или тяжело раненных безжалостным рывком приводили в стоячее положение и толкали к дверному проему, невзирая на стоны и крики. Гудрун Драхман оказалась в числе тех, кого грубо препроводили к двери. Нагнувшись над все еще спящим Питером, она закутала его в одеяло и едва взяла на руки, как японец с такой силой и яростью выпрямил руку, что едва не вывихнул ее: крик боли готов был сорваться с ее тотчас плотно сжавшихся губ. Глядя на девушку, старший помощник ощутил прилив непреодолимой жалости, он сделал бы все что угодно, лишь бы избавить ее от грядущих истязаний, и с некоторым удивлением признался себе, что не может вспомнить, чтобы испытывал к кому-либо, за исключением Кэролайн, подобное чувство. Он знал эту девушку всего десять дней, правда, стоивших десяти жизней: тяжесть выпавших на их долю испытаний с жестокой и обескураживающей очевидностью высветили все достоинства и недостатки, которые могли бы оставаться скрытыми еще долгие годы. И Гудрун Драхман, подобно Лэйчи Макккиннону, вышла из горнила боли и неимоверных страданий чистой и незапятнанной. Невероятно, но на какое-то мгновение Николсон забыл, где находится, и, снова посмотрев на Гудрун, понял, что обманывает себя намеренно. То, что он чувствовал по отношению к этой девушке с неспешной улыбкой, шрамом на щеке цвета окутанной сумерками розы и глазами голубизны северных морей, не было простой жалостью или состраданием, а если и было, то уже не теперь. Не теперь. Николсон медленно покачал головой, улыбнулся про себя и застонал от боли, когда Ямата ударом приклада промеж лопаток пихнул его к двери.