Николсон вновь нагнулся к Ван Эффену, но тот был уже без сознания.
Внезапно изнеможение, отчаяние и острая жгучая боль в ногах разом нахлынули на Николсона. Почти теряя сознание, он старался лишь прислониться к стене, как вдруг услышал глухой стук ботинок опрометью бегущего по кампонгу, и чьи-то жесткие пальцы настойчиво впились в его обожженное плечо.
— Давайте же, сэр, давайте! Поднимайтесь на ноги, ради Бога! — В голосе Маккиннона слышалось крайнее отчаяние, с которым Николсону за все время знакомства с боцманом еще не приходилось сталкиваться. — Они взяли их, сэр. Эти желтые дьяволы забрали их с собой!
— Что? Что? — Николсон помотал отяжелевшей головой. — Что они взяли? Планы, алмазы? Да пусть забирают хоть все…
— Надеюсь, алмазы сгорят в аду вместе со всеми маленькими желтыми ублюдками Востока. — Маккиннон то всхлипывал, то переходил на исступленный крик, никогда доселе Николсоном не слышанный. В глазах у боцмана стояли слезы, огромные кулаки были сжаты — он совершенно не помнил себя от ярости. — Они забрали не только алмазы, сэр. Эти скоты взяли с собой заложников — я видел, как они впихивали в грузовик капитана, мисс Драхман и бедного кроху.
XV
За гневом лежит ярость, неистовая, неуправляемая ярость, за которой, в свою очередь, по прохождении границы безумия наступает холодное, абсолютное безразличие. Когда человек переходит этот порог, что удается весьма немногим, он перестает быть самим собой, не вписываясь в рамки собственных ощущений, морального кодекса и стандартов мышления. Он становится индивидуумом, для которого такие понятия, как страх, страдания или опасность перестают что-либо значить. Это состояние отличается необычайно повышенной ясностью рассудка, гиперчувствительным восприятием грядущей опасности и в то же время — полным и нечеловеческим пренебрежением ею. Но, прежде всего, оно характерно абсолютной неумолимостью. В подобном состоянии и нашел себя Николсон в половине восьмого вечера того дня конца февраля, после сообщения Маккиннона об исчезновении Гудрун и Питера.
Его мозг стал неестественно чист и ясен, быстро оценивал ситуацию, исходя из известного, взвешивал все возможности и развивал их, дабы разработать план, способный дать хоть какую-то надежду на успех. Усталость и полное физическое истощение спали, как обременительная накидка. Он понимал, что это перемена психологической, а не физиологической природы, знал, чем она может для него обернуться, но ему было решительно наплевать на это, ибо странная уверенность, что, независимо от природы источника внезапно возродившейся энергии, ее хватит на все, не покидала его ни на мгновение. Он по-прежнему смутно помнил о серьезных ожогах на руках и ногах, о боли в горле, куда врезался японский штык; однако эта память лишь как бы зафиксировала перенесенные мучения, которые с равным успехом можно было прописать другому человеку.
Его план был убийственно прост, а шансы на провал — так высоки, что неудача казалась неизбежной, однако мысли о ней не тревожили его. Он выпалил Телаку полдюжины вопросов, столько же — Маккиннону, — и в точности знал, что должен предпринять, что должен предпринять любой, если еще остается надежда. Все сомнения рассеял рассказ боцмана.
Дом совета столь яростно вспыхнул и превратился в груду пепла с такой невероятной быстротой лишь по одной причине: всю наветренную сторону хижины Маккиннон облил содержимым четырехгаллоновой канистры с бензином, украденной им из японского грузовика через пару минут после его прибытия. Водитель грузовика пребывал по невнимательности в блаженном неведении и лежал теперь на земле бездыханно. Боцман уже собирался предать дом совета огню, когда наружный часовой в буквальном смысле споткнулся о труп. Однако Маккиннон не только похитил бензин, но и постарался вывести из строя грузовик. Так и не обнаружив в темноте распределителя зажигания, он зато наткнулся на линию подачи топлива в карбюратор, и мягкая медь согнулась в руках боцмана, как воск. Маловероятно, что грузовик, в баках которого остались жалкие капли бензина, одолеет более мили — в то время как до Бантука — все четыре.
Со смертью отца и нескольких соплеменников нейтралитет перестал существовать для Телака. То немногое, что он сказал, было пронизано горечью, гневом и жаждой отмщения. Он мгновенно утвердительно кивнул на просьбу Николсона о проводнике, должном провести основной отряд — теперь только семерых человек под командованием Вэньера — по главной дороге в Бантук для захвата баркаса, по возможности бесшумного. Спешно переведя одному из соплеменников указания, Телак назначил ему время и место встречи. Затем он перевел своим людям приказ обыскать лежавших по всему кампонгу мертвых японских солдат и складировать воедино все оружие и боеприпасы. Автомат две автоматические винтовки и странной модели пистолет-пулемет оказались по-прежнему боеспособными. Сам Телак скрылся в близлежащей хижине и вскоре появился с двумя суматрийскими обоюдоострыми парангами и парой изящных, искусно орнаментированных кинжалов напоминающих по форме язык пламени, заткнутых им за пояс. Через пять минут Николсон, Маккиннон и Телак были уже в пути.