— Ну вот что, Михаило… Мы тут поговорили меж собой и с начальством здешним… Надо тебе проситься на поруки. Деньжат наскребем. Братья, зятья помогут. Внесем за тебя залог. Дело за тобой… Ты уж давай не упорствуй… Повинись во всем… Расскажи все без утайки. Умел заварить такую кашу, умей и расхлебывать!
— Нет, нет!.. Не надо и говорить об этом! Я тебя прошу, отец!.. — Михаил упрямо потупился.
— Михаил о! Не упорствуй! — попытался прикрикнуть отец, но Михаил так посмотрел на него, что он только рукой махнул и отошел в сторону. И тут заторопилась, дочистила мать:
— Сынок! Пожалей нас, стариков! Согласись! Не убудет тебя! Не губи свою жизнь!
— Мама, не надо говорить об этом! Зачем мы тратим на это время? Давайте говорить о вашей жизни…
— Да на уме-то, сынок, разве теперь это?! Одним твоим несчастьем живем другой уж год!.. Какая уж теперь ваша жизнь? Не жизнь, а… — мать, не договорив, ткнулась в его грудь, затряслась в плаче.
Михаил, растерянно озираясь, стал гладить ее по спине.
Яков и Aннa стояли рядом, как окаменелые: ни слова от них, лишь смотрят на него во все глаза.
— Аня! Яша! Да что же вы-то молчите?! Говорите же! У нас всего полчаса! — почти прокричал он им, и они, словно только и ждали этого, заговорили наперебой.
Яков сообщил, что со службой распростился и перебрался на жительство в родную станицу, поселился в родительском доме, чтоб старикам не было так одиноко. Анна, торопясь, рассказала о своем вдовьем житье. Сам Михаил не успевал отвечать на их расспросы, в нервной напряженности ощущал, как тает, тает время, отведенное им всем на короткую встречу…
Тюремный чин скрипнул сапогами, откашлявшись, объявил:
— Господа! Пожалуйте на выход! Время свидания истекло!
И, помешкав, приказал:
— Конвой, подследственного — в камеру!
Последние, прощальные объятья. Мать и сестра с плачем припали к Михаилу, и он едва сдержался, чтоб но разрыдаться тоже.
— Ну, будет, будет вам!.. — вовсе осевшим голосом сказал отец, понуро стоявший рядом с Яковом, и они, трое, разомкнулись, и мать попятилась, будто падая навзничь, обессиленно уронив руки, и на ее обескровленном, мертвенно-бледном лице была такая растерянность: как же это — ее родной сын был уже как будто не ее сыном, они уже не принадлежали друг другу, казенная воля распоряжалась всем, казенная воля была сильней и выше их кровного родства?!
Михаил все оглядывался, уводимый от них. Взгляд его метался от лица к лицу.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Хотя Егупов и дал откровенные показания, распоряжение Департамента полиции о его освобождении последовало лишь 16 октября: потребовалось время на дополнительное расследование по этим показаниям.
В ночь с 15 на 16 сентября в Варшаве были арестованы упомянутые Егуповым в показаниях Сергей Иваницкий, Александр Архангельский и Федор Свидерский.
Произведены были аресты и в Люблине, и в Риге.
В конце октября Егупов выехал из Москвы в Тифлис, где жили его младшие сестры с теткой-опекуншей;
Под следствием по делу о московской революционной организации в Таганской тюрьме осталось всего трое — Бруснев, Райчин и Вановский.
Полковник Иванов в раздражении читал очередное письмо Бруснева на родину. Последние его письма интересовали полковника особенно. Полковник питал надежду обнаружить в них мотивы, связанные с посещением Бруснева родными, мотивы, в которых почувствовалось бы раскаянье, в которых проявилось бы смятение, чувство вины… Он просто жаждал обнаружить эти мотивы.
Бруснев писал:
«Дорогие родители и дорогой Яша!
Не знаю, получили ли вы мое прошлое письмо? По хотя с тех пор, как я писал его, прошло уже порядочно времени, для меня оно пролетело незаметно, так как оно ничем не разнообразилось: та же самая комната, те же самые лица, те же самые занятия: даже письма я принужден писать одинаковые, так как извне для них материала я уже полтора года не получаю. Правда, я и без внешнего материала мог бы написать о многом кое о чем, но я лучше воздержусь от этого. Впрочем, вас, вероятно, интересуют из моих писем больше всего сообщения о моем здоровье и ходе дела. Здоровье, как и прежде, сносное, насколько это возможно в моем положении; дело же, по-видимому, потеряло всякую способность к движению. Хорошо, что оно ведется секретно, не то оно, наверное, попало бы в карикатуру…
Прервав чтение, полковник хмыкнул: «Ну и ну! Еще и издевается!..»
Дочитав, он вложил письмо в конверт. Серднто написал на уголке конверта: «Письмо признано мною не подлежащим отправлению по назначению». Расписался, будто с кем-то соревнуясь в скорописи.
Через несколько дней полковник узнал неожиданную. новость: Бруснев— в больнице. Общая слабость, расстройство желудка… «Ну вот, как будто и этот начинает сдавать…» — удовлетворенно, с явным облегчением подумал он. Однако вскоре понял, что рано порадовался. Первое же письмо, написанное Брусневым в больничной камере брату Якову, оказалось таким, что по нему никак нельзя было бы сказать, что оно написано человеком, «начинающим сдавать». Бодрый тон. Шуточки…
В начале декабря Бруснев был возвращен из больничной каморы в тюремную. По этому поводу им вновь было написано письмо брату Якову:
«Я тебе писал из больницы, дорогой Яша, что я скоро выздоровею. И вот теперь я снова здоров и на старом месте. Уже дня три как я не принимаю никаких капель — ни от малокровия, ни от расстройства желудка. Из этого ты можешь заключить, что я снова пополнел и приобрел правильное пищеварение. В больнице я пролежал почти месяц. Это меня несколько развлекло. Возвращаясь из больницы, я совершил путешествие через всю Москву. Я ехал на извозчике. Ехать нужно было шагом, так как меня сопровождал пеший почетный конвой. Это путешествие продолжалось около двух часов и доставило мне большое удовольствие. Я видел городскую суету, проходящих и проезжающих, меня тоже все видели, каждый старался оглянуться, чтобы посмотреть мне в лицо. Теперь я снова шагаю взад и вперед в своей прежней комнате. В больнице мне, собственно говоря, было недурно. У меня был там очень хороший аппетит, и на вопрос доктора об этом предмете только скромность не позволяла мне ему сказать, что аппетит у меня — волчий. Точнее говоря, мне там всегда удивительно хотелось есть, и, что тебе покажется странным, даже после обеда… Это меня особенно огорчало вначале, так как у меня не было своих денег, они оставались в тюрьме, их не догадались со мной отправить. Нужно было несколько раз писать заявление, чтобы мне их выслали. Это делалось по телефону (как тут не быть прогрессистом!), но ведь по телефону нельзя же посылать деньги, да еще арестанту. Прошло две недели в ожидании, я не пил по утрам чаю (вечером давали казенный) и поедал картофельный суп и кашицу гречневую до последней капли. Но так как мне хотелось и после этого есть, то я принужден был прибегнуть к самому консервативному средству, т. е. подать прокурору жалобу; тогда мне прислали денег. Я зажил на славу. Я стал пить чай с сахаром, молоко, есть булки и проч., и так как я, в довершение всего, принимал в день по две капли жизненного эликсира, то я скоро пополнел и окончательно выздоровел. В больнице я не испытывал по ночам того томительного одиночества и скуки, какие испытываю здесь. Там меня посещало такое количество насекомые всевозможных видов и возрастов, что они, несомненно, выпивали крови больше, чем мог бы создать целый ковш жизненного эликсира… Я мог при свете лампочки наблюдать несколько поколений насекомых, начиная с эмбрионной стадии развития до величины «матерого» клопа. Энтомологические занятия развлекали меня в бессонные ночи. Это хорошо, так как книг у меня не было, а из библиотеки мне не давали. Будь здоров! Целую тебя, папашу и мамашу!»