Сам шутливый тон таких писем для полковника Иванова был чуть ли не издевательским…
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
21 марта полковник Иванов срочно был вызван к Бердяеву. Он догадывался о причине этой срочности. Утром ему доложили о происшествии, случившемся накануне в тюремной больнице. Доставленный туда на излечение Виктор Вановский в присутствии надзирателя Голатипина выбил кулаками в своей камере из зимней рамы три стекла и осколками начал наносить себе раны по горлу и набирать мелкие осколки стекла в рот… Его удалось обезоружить, но и после этого он не утихомирился, оказывая сопротивление дежурному врачу, делавшему перевязку, так, что дошло до горячечной рубашки…
«Еще один, стало быть, сломался из этой компании…» — подумал полковник, не испытав ни малейшего удовлетворения: не тот, совсем не тот упрямец сломался… Если бы такую новость он услышал о Брусневе!.. Но с Брусневым такого не случится. Одно и то же впечатление оставлял в нем этот подследственный после каждого допроса — впечатление нравственного здоровья.
Бердяев встретил своего помощника хмуро.
— Слышали новость? — спросил он.
— Как же! Доложили…
— Неприятнейшая история… Я полагаю, Александр Ильич, пора завершать это расследование. Основные улики нами добыты, состав преступления каждого подследственного определен, раскрыто несколько революционных группировок… В общем, мы со своей задачей справились. Давайте готовьте дела для отправки прокурору. Два года ушло на это расследование. Никто нас не упрекнет, что мы плохо поработали. Завершать тоже все следует вовремя и с умом! А то еще дождемся, что и остальные двое, этот Бруснев и… (как его, все забываю…) этот Райчин тоже выкипут что-нибудь подобное…
— Согласен с вами, — полковник Иванов кивнул. — Продолжать расследование действительно уже не имеет смысла. Райчин не вылезает из тюремной больницы, ну а Бруснев… Тут случай какой-то особенный… В общем, бесполезно возиться с ним…
— Стало быть, так и порешим: дознание прекратить?..
— Стало быть, так, Николай Сергеевич…
С полудня по всей Москве перекликались тягучие заунывные звоны. Михаил, забравшись на табурет, смотрел в зарешеченное оконце. Вдали, над кремлевскими башнями и храмами, над Иваном Великим сполошно клубились в сером октябрьском воздухе вороньи и голубиные стаи.
«Что там стряслось-то? — думал Михаил. — Не иначе как сам царь скончался… По кому другому так не звонили бы…» В сумерках мелко зазвякали ключи в коридоре. Надзирателям подошло время разносить керосиновые лампы по камерам.
Шаги у самой двери. Знакомое сопение у смотрового глазка. Заскрежетало в замочной скважине, пискнули петли. Круг света пал на каменный пол. В нем затопталась сапоги. Качнулась лампа, забранная в мелкую металлическую сетку.
Глянул выше: освещенные снизу косматые брови, резкие скулы, морщинистая провислая кожа под подбородком… «Странно одинаковы лица у этих надзирателей, — подумалось Михаилу, — одинаковы именно вот этим своим каменновековым выражением…»
Надзиратель, поставив лампу на столик, направился было к двери. Михаил торопливо спросил:
— Не скажете, что это за похоронный звон сегодня все слышался?
— Государь скончался, царствие ему небесное! — надзиратель широко перекрестился.
— Вот как… — тихо сказал Михаил, подумав: «Стало быть, моя догадка была верной…»
Когда надзиратель запер дверь, он в волнении поднялся, заходил по камере. Кончина царя могла иметь последствия для него, вот уже несколько месяцев ожидающего решения своей участи… Когда сей мир покидает один царь, его место занимает другой, а это бывает чревато и такими «монаршими милостями», как амнистия… Слабая надежда, но все-таки — надежда…
Истекли последние дни октября, миновал и ноябрь. Гласного суда, к которому Михаил готовил себя, все не было…
Прокурору Московской судебной палаты понадобилось несколько месяцев, чтоб на основе собранного следствием огромного материала составить заключение по делу. Заключение наконец было направлено министру юстиции Муравьеву, который решил обойтись без лишнего шума, рассудив, что судебный процесс над политическими был бы совершенно некстати: молодой царь еще и не коронован, царствование его только-только начинается, а тут — такой процесс…
Среди серого декабрьского дня Бруснева и Райчина ввели в приемную начальника тюрьмы, где тюремный чин казенной скороговоркой зачитал им приговор:
— «…Государь император в 7 день декабря 1894 года высочайше повелеть соизволил разрешить настоящее дело административным порядком, с тем чтобы подвергнуть тюремному заключению Михаила Бруснева и Симху Райчина, первого на четыре года, считая срок сего заключения со времени взятия Бруснева по настоящему делу под стражу, и Райчина на два года, а затем выслать поименованных обвиняемых в местности Восточной Сибири под надзор полиции на десять лет каждого…»
13 января 1895 года, как раз в день рождения Михаила, его и Райчина отправили в арестантском вагоне в Петербург, где им предстояло отбыть сроки одиночного заключения в знаменитых на всю Россию «Крестах»…
ЭПИЛОГ
Отсидев после затянувшегося следствия еще полтора года в «Крестах», Бруснев попадает в Верхоянск, не зря прозванный политссыльными Окаянском.
Несколько лет жизни в условиях самых суровых, диких, и вдруг Бруснева, как имеющего инженерное образование, приглашают участвовать в Русской полярной экспедиции, организованной известным исследователем Арктики Эдуардом Васильевичем Толлем. Основной ее целью было найти, открыть Землю Саннкова, которую сам Толль видел в своих предыдущих экспедициях с северной оконечности острова Котельный, входящего в Новосибирские острова. Ранее являлась эта загадочная земля и другим людям, однако побывать на ней не довелось никому. Ее открытие стало заветной мечтой Толля.
В навигацию 1901 года из-за сложной ледовой обстановки ему не удалось достичь на экспедиционном судне «Заря» арктических широт, на которых по его предположениям могла находиться Земля Санникова. Тогда он решилзазимовать на острове Котельном, а при наступлении полярного лета отправиться на ее поиски во главе небольшого санного отряда.
Прежде чем совершить свое рискованное путешествие, которое закончится трагически, Толль уезжает на материк, на побережье Ледовитого океана, в местечко Аджергайдах. Здесь он в последний раз встретился с Брусневым, покинувшим острова тремя месяцами раньше.
Судьба словно бы нарочно вновь свела этих людей после их расставания в бухте Нерпалах. Встретились в последний раз два человека, в сущности глубоко родственных, при всей непохожести их характеров, натур: оба были готовы пожертвовать всем ради своей идеи, своей мечты…
Перенесемся, Читатель, в далекую весну 1902 года, на северо-восточное побережье Ледовитого океана…
Перед самым закатом, накануне своего возвращения на острова, Толль пригласил Бруснева пройтись по тундре: надо было договориться о дальнейшем еще раз, напоследок. В перенаселенной тесной поварне было слишком шумно для такого разговора.
Вечер выдался спокойный и не слишком морозный. Огромное оранжевое солнце, зависшее над всхолмленным горизонтом, разогнало по тундре длинные ярко-синие тени. Пестро от них было среди всторошенных льдов залива. В лучах умиротворенно отходящего на покой светила Толль и Бруснев, неторопливо шагавшие вдоль берега, молчали. Толль лишь покашливал иногда: в последние дни кашель измучил его, не помогала и трубка.
— Ну как, Михаил Иванович, наверное, поустали порядком? — первым заговорил он. — Вы на сегодняшний день, безусловно, самый деятельный человек во всей нашей экспедиции, все время — в пути, в работе…
— Ничего, — Бруснев махнул рукой, — в моем положении это все-таки лучший вариант существования… Я даже благодарен судьбе, что все так устроилось…
Толль покивал: мол, понимаю, понимаю, и они какое-то время опять шли молча.
— Я прежде не заговаривал с вами об этом, — снова первым нарушил молчание Толль. — Знаю, тут для вас глубоко личные мотивы… Вы уж простите, что хочу коснуться их…