Бруснев, возбужденный разговором, шел, покусывая губы, будто с усилием сдерживая себя, чтоб не заговорить снова, о том же. Да, свою вожделенную землю он тоже видел своими глазами! Видел!.. О многом он мог бы теперь рассказать Толлю…
Как ему запомнился, например, день в июне 1896 года, день, в начале которого его везли в тюремной карете на вокзал, и по всему Петербургу ревели надрывно неурочные фабричные гудки. И пока в одиночке досиживал последние дни, все слышал их. Доподлинно знать, что происходит, не мог, однако догадывался: что-то чрезвычайное, значительное! Потом уже, в Верхоянске, когда вслед за ним туда начали прибывать новые ссыльные, от них узнал: тогда весь текстильный Петербург забастовал…
От них же узнал и о том, что из интеллигентского центра, после арестов 92-го года, уцелели немногие, а связи с рабочими кружками оборвались почти полностью. Однако социал-демократическое движение в Петербурге имело уже глубокие корни. Среди оставшихся на свободе было несколько членов интеллигентского центра из студентов-технологов. Они и явились продолжателями всего дела.
Осенью следующего года с ними установил связь Владимир Ульянов, приехавший в Петербург в конце августа из Самары. А вскоре была создана новая организация социал-демократического направления — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Новая организация от пропаганды марксизма среди передовых рабочих, в пропагандистских кружках, перешла к политической агитации среди широких масс рабочих.
После ареста Владимира Ульянова и многих других руководителей «Союза борьбы» деятельность организаций не прекратилась.
Толль остановился первым, оглянулся назад:
— Ого! Как мы увлеклись! Пора и возвращаться…
Его рука снова коснулась Бруснева, задержалась на плече. Покашливая, он заговорил опять:
— Мне бы вот о чем хотелось вам сказать… Я отношусь к вам с искренней симпатией, вижу в вас человека твердого, крепкого, на которого во всем можно положиться, знаю, что со спокойной душой могу доверить вам любое дело, и оно будет исполнено самым наилучшим образом… С последней почтой я отправил в Петербург письмо, в котором даю вам самую хвалебную аттестацию. Может быть, это поможет вам… Дай бог! Нельзя такому человеку, как вы, оставаться в столь нелепом положении еще на годы! Нельзя!..
— Спасибо, — еле слышно сказал Бруснев.
— Не надо благодарить!
— Да я уж и за то должен сказать вам спасибо, что благодаря вашей экспедиции вырвался из своего Окаянска! Ведь здесь я чувствую себя, несмотря ни на что, почти свободным человеком! А это — так много! Если бы вы знали, как это для меня много! Ведь нет ничего тягостнее, чем осознавать постоянно, что жизнь идет почти впустую, что все замерло, остановилось на годы, и ничего не изменить, не переиначить… Это так опустошает, так обессиливает порой!.. Простите, что заговорил об этом!.. Наверное, подумали: я его называю твердым, а он…
— Нет, нет! Я все понимаю…
В обратной дороге было решено, что Бруснев отправится пока в село Казачье, в устье Яны, где дождется теплой поры, затем, до вскрытия рек, переберется в бухту Тикси, где проведет все лето, до возвращения «Зари». За время своей летовки он обследует побережье и по возможности определит фарватер бухты, расставит на берегу знаки, а кроме того, займется ботаническими, зоологическими и другими сборами.
Утром следующего дня все было готово к отъезду Толля и Бруснева. Позавтракав вместе со всеми временными обитателями поварни, они вышли к поджидавшим их собачьим упряжкам.
— Так, стало быть, мы обо всем договорились, Михаил Иванович? — спросил Толль.
— Договорились! Не беспокойтесь: все сделаю, что от меня зависит. Лишь бы у вас там все удалось… — Бруснев кивнул в сторону севера.
— Да, лишь бы удалось!.. — Толль покивал в задумчивости. — Как я уже говорил вам, в первых числах июня отправлюсь на остров Беннета, откуда попробую добраться до своей цели… А в конце августа — начале сентября ждите, стало быть, «Зарю» в Тикси. Она придет туда в любом случае — со мной или без меня…
— Буду ждать. Буду надеяться, что вернется она с вами и с добрыми вестями!..
— Теперь, что бы там ни было впереди, отступать нельзя, — тихо сказал Толль и добавил: — Остается повторить некогда сказанное Юлием Цезарем: «Alea jacta est!»[11] Как только у нас все будет готово к отправлению, с радостью помчусь навстречу неизвестности! Только бы нам достичь цели! Только бы нам ее достичь!..
Толль на прощанье крепко пожал руку Бруснева, обошел с рукопожатием остальных, затем, оглядываясь и кивая, сел в нарты. Каюр прикрикнул на собак, те взлаяли, подхватили, нарты покатили прочь, в сторону залива…
День выдался на редкость ясным. И удаляющийся от поварни Толль вдруг подумал о том, что при таком чистом, прозрачном воздухе с северной оконечности K°тельного, может быть, видна его далекая загадочная земля…
Остановимся здесь, Читатель. Мы увидели Михаила Ивановича Бруснева в новых условиях, в новых обстоятельствах. Мы увидели: ни тюрьма, ни ссылка, ни суровые условия Арктики, еще вовсе неосвоенной в ту пору, не сломили его духа и воли, не погасили его мечты и веры.
Остановимся, Читатель, почти там, где завершилась первая половина его жизненного пути, его жизненного срока, где едва началась вторая…
Впереди суждено ему будет пережить немало новых испытаний. Бесследно исчезнет Эдуард Васильевич Толль, отправившийся с тремя спутниками на остров Беннета, и первым именно Михаил Иванович Бруснев снарядит поисковую партию и во главе ее отправится на поиски пропавших людей, проявив при этом большое мужество и смелость. Большое мужество и смелость проявит он не раз и после окончания своей арктической одиссеи, вернувшись по истечении срока ссылки в Петербург — к революционной работе…
Несколько лет тому назад мне довелось побывать на небольшом гранитном острове в бухте Тикси. Остров Бруснева — так называется он с осени 1902 года, с тех самых пор, когда в этой бухте Бруснев встретил избитую льдами яхту «Заря», приплывшую туда на вечную стоянку.
Зябко подрагивали, пошатывались желтые полярные маки. Особенно много их было возле серебристого обелиска, установленного на южной оконечности острова комсомольцами города-порта Тикси в память об этом замечательном человеке. Бухту забило тяжело шевелящимися льдами. Наверное, немало таких дней запомнилось Брусневу, ожидавшему там возвращения «Зари»… Только не было тогда ни города, ни порта, не было огромных океанских кораблей у причалов и на рейде… Была единственная неказистая поварня, срубленная им самим из бескорого плавника, и ныне в изобилии валяющегося по всему океанскому побережью… Под порывами налетного северного ветра в воображении моем возник вдруг облик мужественного, сурового человека…
Пожалуй, не таким запомнили его близко знакомые с ним люди. Пожалуй, не таким…
«Впечатление он на меня произвел весьма сильное как своею начитанностью, так и своим тем гуманным обращением, которого мне ранее не приходилось встречать… Его ровные и гуманные отношения ко всем без исключения, его ласковые и добрые слова ко всему бедному люду и труженикам должны были, вероятно, отразиться на мне…» (это — из показаний, данных во время следствия Николаем Сивохиным). «Бруснев был чрезвычайно умным и каким-то необыкновенно простым человеком, целиком ушедшим в рабочее движение» (это — из воспоминаний Н. К. Крупской). Можно припомнить слова других людей, тоже близко знавших его. Не о героизме, не о смелости, не о мужестве они — о большой человечности, о предельной преданности однажды избранному нелегкому пути. И тем не менее неполноты, недоговоренности в них нет. Ведь истинный героизм, истинные смелость и мужество в основе своей всегда несут подлинное человеколюбие и великую способность к самопожертвованию. Верно и наоборот. Тут — вечное единство: одно без другого не живет! Вечным единством этим были так ярко отмечены жизнь и судьба Михаила Ивановича Бруснева.