Еще несколько дней все повторялось, не всегда успешно, но достаточно часто. «Достаточно, — объяснил Служитель, — чтобы он был уверен: в каждом яйце в ее кладке будет его птенец».
Судьба продолжала указывать Воронам, что делать. Мать начала откладывать сине-зеленые яйца с черно-коричневыми пятнышками, а семье приходилось кормить ее в гнезде: она скорей умерла бы с голоду, чем оставила яйца без присмотра хотя бы на миг. Повсюду рыскали по-весеннему голодные твари. Даже другие Вороны не побрезговали бы яйцом, останься гнездо без охраны. Они подбирались слишком близко, опасные и до жути дружелюбные, и улетали только с возвращением Отца.
Она сидела на яйцах день и ночь, супруг спал рядом с ней, а по утрам и вечерам те, кто устраивался неподалеку, слышали, как они тихонько переговариваются, перекликаются, говорят все о том же — о старых гнездах, об улетевших птенцах. По утрам остальные вылетали на поиски редкой по весне пищи — прокормить себя и Мать, чтобы она была здоровой и толстой, чтобы все яйца покрывала толстая скорлупа, а внутри вызревали крепкие птенцы.
— Сколько их сейчас? — спросил Дарр Дубраули, вкладывая лакомство в рот матери.
— Пять.
Как правило, Вороны умеют считать только до пяти. Дальше идет «много».
— И будут еще?
— Надеюсь, что нет. Пяти вполне достаточно.
На солнечных опушках цветы горели в долгих солнечных лучах; множество серых веток, как обычно, породило множество цветов множества форм, будто они были спрятаны и только ждали случая выйти наружу. Весна привела и птиц, имен которых Дарр не знал, хоть и узнавал их песни. Где же все они были прежде? Он их слышал, но не видел.
— Тоже гнездятся, — объяснила мать, — и не хотят, чтобы их заметили. Но смотри в оба. — Она легонько шевельнулась на кладке. — Хорошие звуки. Питательные.
Она встрепенулась, будто почувствовала что-то, приподнялась и снова уселась.
— Я же первым вылетел из гнезда, правда?
— Вылетел? — усмехнулась Мать. — О да. Вывалился.
Дарр Дубраули расхохотался — он знал эту историю, потому и спросил.
— Все время высовывал голову наружу, лез на край, как бы я тебя ни толкала обратно. Голова большая, неуклюжая да на тонкой шейке. А потом, когда я кормила остальных, только и успела увидеть, как твоя попка перевалилась за край.
Это было его самое раннее воспоминание: падение сквозь ветви на землю, чуть смягченное подлеском. На миг все замерло и затихло, даже он сам — что-то заставило его замереть неподвижно, закрыть клюв, не кричать. Через некоторое время — которое показалось ему очень долгим — вниз спустился Отец, принес кусочек жирного мяса и положил в розовый рот. «Не шевелись». Он был слишком мал и еще не скоро хотя бы попробует взлететь; у каждого родителя в этом лесу уже появились дети, которых нужно кормить; кто бы поверил, что Дарра не съедят прежде, чем он научится летать.
— Меня бы съели! — смеялся он, снова слушая этот рассказ. — Съели, и я бы умер.
— Умер, — сказала Мать.
Много дней родители кормили его так часто, как могли, но маловато по его меркам и прятали там, где он лежал — серый, незаметный на фоне земли, — пока не сумели научить его летать и сидеть на деревьях. И ведь сумели: Служитель подбадривал его, а Отец подталкивал, пока Дарр не подпрыгнул в воздух, отчаянно взмахнув крылышками, а потом Отец просто подобрался под него и отнес на ветку, за которую Дарр и уцепился. Живой. А потом научился подниматься выше.
Мать снова встрепенулась на кладке, приподнялась и осторожно глянула вниз, на яйца.
— Так-так, — пробормотала она. — Снова-здорово.
Гнезда ужасны. Дарра Дубраули забавляет, что люди думают, будто птицы живут в гнездах. Большие, очень заметные постройки, в которых полно беспомощных птенцов, и их хотя бы иногда приходится оставлять одних, чтобы добыть для них пропитание, а им умишка едва хватает на то, чтобы не высовываться и не орать. За долгие годы детенышей Дарра ели Горностаи и Куницы, Сойки и Сорокопуты, они тонули во время ливней, вываливались, их выталкивали более жадные братья, а на земле им не везло, как повезло Дарру. Сплошные волнения, такая морока, что уже хочется вообще о них не думать и не беспокоиться, но переживаешь за них больше, чем за все остальное, вместе взятое.