Наевшись досыта, он отправлялся на откос, залитый солнцем, и, хрюкая, с наслаждением валился там на бок, как это делают все свиньи.
Сойка пролетела над ним и крикнула ему: «Эй, ты, корнекопатель, корнекопатель!» Фома прогнал мух, сидевших у него на ухе, продолжая спокойно дремать и не обращая внимания на болотную мышь, которая скребла его ногу, до половины покрытую грязью.
Тишина нарушилась вдруг странными звуками — глухими, воющими, визжащими: «Уэх!.. уэх!.. уэх!.. оуоу!» По временам они становились пронзительными, то прерывались вздохами и фырканьем, то почти совсем стихали, то делались громче и слышались ближе.
Получалось самое невероятное смешение разных гонов, достигавших порой большой силы, и вам сразу пришло бы в голову, что такой сильный голос мог быть только у большого зверя.
Сердце забилось у Фомы; он вскочил на ноги, соблюдая при этом мертвую тишину. Поводя носом, насторожив уши и напрягая зрение, пополз он вперед, как бы под влиянием какой-то притягательной силы.
Загадочные звуки привели его к долине, где он, зорко всматриваясь сквозь высокую траву, увидел своего старинного врага, который выкапывал из земли белые круглые корни и тут же их пожирал. Корни эти, вероятно, терзали его внутренности, обжигали ему рот и глотку.
А медведь продолжал рыть землю, жевал корни, визжал, ревел и, тем не менее, глотал их, несмотря на слезы, катившиеся у него из глаз, и на мучительную боль во рту, который был обожжен едким соком корней. Да, исполинское животное все рыло и рыло, жевало, глотало, вздыхало от боля, визжало, издавало порой душераздирающие крики.
Не взбесился ли он? И не думал. Изголодался? Ничуть не бывало — вся почва кругом была усыпана орехами. К чему же такое ужасное, мучительное самобичевание? Что побудило его к этому? Фоме все это было непонятно. Да и сам медведь не понимал этого. Он подчинялся какому-то непонятному, всецело поглотившему его чувству. В таких случаях мы можем только предполагать, но наверное знать ничего не можем: медведи, которые питаются исключительно мясной пищей, подвергаются накожным болезням, особенно те из них, которые имеют пристрастие к свиному мясу. Кожа у них воспаляется, и все тело горит, как бы усыпанное мириадами крошечных огоньков. Отсюда можно вывести следующее заключение: жгучий корень доставляет облегчение, хотя медленное, но верное.
И неопытный, юный Фома, не так сильно испуганный на этот раз, а скорее озадаченный тем, что видел, медленно попятился назад. Одно только было ему ясно: враг его роет корни, продолжает их есть, а сам орет во все горло, и голос его все еще доносится к нему, хотя он далеко уже ушел от того места.
IX. Весна в лесах
В тот год в лесах была обильная пожива, и к тому времени, когда листья опали, у каждой белки было несколько кладовых, набитых запасами орехов и желудей.
Мускусные крысы сложили огромные копны сена на болотистых местах, зеленые дятлы разжирели до невероятия, а древесные мыши приготовили столько запасов, что их могло хватить на три голодных года. Предусмотрительность их была не напрасна: в тот год зима была суровая и снежная.
В лесу, где так охотно бродил Фома, было, теперь мрачно и пусто. С наступлением холодов он окончательно поселился на скотном дворе Пренти.
Здесь были и другие свиньи, но обыкновенной, домашней породы, откормленные и жирные. Сначала они искоса поглядывали на него и готовы были не раз прогнать его, поступая в этом случае подобно большинству племенных свиней, но Фома легко отбивал их нападения.
Мало-по-малу и он присоединился к обществу, которое день и ночь ютилось на скотном дворе, где находило в корыте ежедневную пищу и более или менее терпимо относилось друг к другу.
Зима прошла, и приближался теплый, хотя еще малолистный апрель. Влияние его сказывалось на горах и в лесах, сказалось оно и на скотном дворе, отразившись на свиньях, каждая из которых по-своему пробудилась к жизни. Жирные, откормленные, они медленно тащились на солнце, тихо хрюкая себе под нос и обращая лишь ничтожное внимание на все, что было доступно их слабо развитому сознанию.
Зато Фома носился по двору, словно молодой жеребёнок. Как выросли его ноги! Какой он сделался большой! Какие стали у него плечи и шея! Он стал выше всех своих родичей во дворе; золотисто-рыжая щетина его погустела, на шее и затылке появилась грива, словно у гиэны. Когда он шел, ноги его подскакивали, как на пружинах, все движения отличались живостью, в то время как неповоротливые, ожиревшие свиньи с трудом расступались, чтобы пропустить его. Радость жизни говорила в нем, и он, высоко подбросив корыто, летел дальше, брыкаясь, как молодой жеребёнок.