б) сведение в доказательствах к ним всех остальных знаний и объектов (доказательства строились в соответствии с правилами логики и особенностями изучаемого в науке предмета).
Это и были образцы и рефлексивные описания первых античных наук, которые, однако, Аристотель относил к прикладной («второй») философии. Позднее, например, в творчестве Архимеда, мы видим, что научная работа, действительно, обособляется от философской и рассматривается как самостоятельная, а науки уже понимаются как самостоятельные дисциплины.
Реконструкция работ Платона и Аристотеля показывает, что идеальным объектам приписывались такие свойства, которые обеспечивали три основные функции: идеальные объекты описывали (моделировали) реальные объекты определенной предметной области науки, позволяли получать непротиворечивые, связанные процедурами доказательства научные знания, наконец, были ориентированы на решение задач, которые выше я назвал социальными.
Например, Платон, приписывая в «Пире» любви как идеальному объекту такие свойства, как «поиск своей половины», «стремление к целостности, благу, прекрасному, бессмертию», необходимость для влюбленного «духовного совершенствования», по сути, создает новое понимание любви для становящейся античной личности, которую не устраивало мифологическое народное понимание любви как страсти и спонтанной реакции на действия богов любви.
Аристотель, наделяя душу (в работе «О душе») способностями ощущения и мышления (первое – это «форма чувственно воспринимаемых качеств», а второе – «форма форм»), склоняет греков перейти к новому пониманию рассуждений и мышления, как опирающихся на логические правила и категории.
В Средние века задачи научного мышления кардинально меняются: главным теперь становится рациональное объяснение и описание новой реальности, зафиксированной в текстах Священного Писания. Поскольку мир и природа в этой реальности понимаются как созданные Творцом, складывается и новое понимание идеальных объектов.
Средневековые ученые приписывают им не только, так сказать, «античные характеристики», но и такие свойства, как наличие «скрытых сил и энергий» (фактически, божественных, определяющих протекание природных процессов), «активность и голоса» (вещи в Средние века понимались как живые; они были созданы Богом, и последний в них присутствовал), «любовную потенцию и ориентацию» (мир был создан любящим человека Творцом).
Так как человек понимает себя как «созданного по образу и подобию» Бога, он приходит к убеждению, что может проникнуть в замыслы Творца и воспользоваться его работой. Отсюда средневековые науки (алхимия, магия, астрология и др.), нацеленные на такое описание мира, которое позволяет действовать синхронно с божественными силами и энергиями, как бы на волне божественной активности и любви. Практически это означало, что идеальным объектам науки приписывались свойства двоякого рода: одни заимствовались из античных наук, а другие – из религиозных учений.
В новое время науки формировались в рамках своеобразного нового «социального проекта» – овладения природой (этот проект можно рассматривать как первую предпосылку становления естественных наук). Как писал Ф. Бэкон в «Великом восстановлении наук»: «Пусть человеческий род только овладеет своим правом на природу, которая назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано могущество».
Второй предпосылкой можно считать установку на использование математических знаний. Вслед за Николаем Кузанским Галилей и его последователи считали, что в сфере интеллекта «математическое знание равно божественному», а природа устроена по принципам математики. Поскольку математические науки были сформированы еще в Античности, а их семиотические конструкции обладали высокой степенью оперативности, применение математики в качестве моделей, описывающих природные процессы, обещало опережающее развитие естественных наук и возможность расчетов в инженерной практике, которая ориентировалась на эти науки.
Третья предпосылка – новое понимание соотношения между наукой и практикой, естественным и искусственным. Л. Косарева обращает внимание на то, что в работах Галилея уравниваются в правах «естественное» и «искусственное», которые в Античности мыслились как нечто принципиально несоединимое. Начиная с эпохи Возрождения снимается граница, которая существовала между наукой и практически-технической деятельностью.
Если живая природа ассоциировалась с аффектами, свойственными «поврежденной» природе, то искусственные, механические устройства, артефакты ассоциировались с систематически-разумным устроением жизни. Образ механизма начинает приобретать в культуре черты сакральности; напротив, непосредственно данный, естественный порядок вещей, живая природа десакрализуются.
Но разве не механизм свободного падения тел пытается описать в своей революционной работе по механике Галилей? Сначала он считает, что свободное падение полностью описывается математической моделью, предложенной еще в Средние века Н. Оремом (она представляла собой прямоугольный треугольник, где основание обозначало время падения тела, а опущенные на основание высоты – равномерно увеличивающиеся скорости). Но оппоненты Галилея показали, что эта модель не описывает реальные случаи падения тел: например, наблюдаются случаи, когда легкие тела в воздухе падают равномерно.
Отстаивая оремовскую модель, Галилей, во-первых, предлагает учесть среду (действие на падающее тело выталкивающей архимедовой силы и сопротивление воздуха), во-вторых, техническим путем создает для падающего тела специальные условия (первый эксперимент), в результате которых свободное падение строго описывается оремовской моделью. Галилеевский эксперимент подготовил почву и для формирования инженерных представлений, а именно представления об инженерном механизме.
Действительно, всякий механизм содержит не только описание взаимодействия определенных естественных сил и процессов (например, у Галилея механизм свободного падения тел включает процесс равномерного приращения скоростей падающего тела, происходящий под влиянием его веса), но и условия, определяющие эти силы и процессы (на падающее тело действует среда – воздух, создающая две силы – архимедову выталкивающую силу и силу трения, возникающую потому, что при падении тело раздвигает и отталкивает частички среды).
Важно и такое обстоятельство: среди параметров, характеризующих эти условия, ученый новой формации, ориентированный на инженерию, как правило, выявляет такие, которые он может контролировать сам. Так, Галилей определил, что объем падающего тела, вес, обработку поверхности он может контролировать; можно, оказалось, контролировать даже скорость тела, замедлив на наклонной плоскости его падение.
В результате Галилею удалось создать условия, в которых падающее тело вело себя строго в соответствии с теорией, т. е. приращение его скорости происходило равномерно, и скорость тела не зависела от его веса.
Тактика «спасения» Галилеем оремовской модели довольно интересна. С одной стороны, он вынужден обратиться к анализу наблюдаемой реальности и признать роль среды, с другой – Галилей эту роль осмысляет в духе платонизма, как искажение процесса падения. При этом он был вынужден рассматривать сущность свободного падения двояко: как идеализированный случай «падение тела в пустоте» (т. е. некий мыслимый случай падение тела, когда полностью устранено сопротивление среды) и как факторы, искажающие этот идеализированный процесс (один фактор – сила трения тела о среду, другой – архимедова выталкивающая сила).
Галилей не ставил своей специальной целью получение знаний, необходимых для определения параметров реальных объектов, которые можно положить в основание технических устройств. Когда он вышел на идею использования наклонной плоскости и далее определил ее параметры, то решал эту задачу как одну из побочных в отношении основной – построения новой науки, описывающей законы природы. Христиан Гюйгенс в качестве основной ставит задачу, которая по отношению к галилеевской выступает как обратная.