5. Как может быть, что из Вечного, не имеющего начала и конца, происходят творения ничтожные, временные и ущербные?
В современной форме эти проблемы звучат так: кто я, в чем цель моего существования, для чего существует мир, продолжаем ли мы существовать после смерти и пр. Вопрос о цели, смысле жизни добавляет к повседневным человеческим испытаниям и страданиям дополнительное, глобальное – а для чего я страдаю вообще?
Следующая составляющая науки каббала – факты. В отличие от естественных наук они представляют собой не природные, находящиеся вне познающего явления, а схематизации его опыта. Чтобы пояснить сказанное, приведу одну иллюстрацию из своего анализа на книгу И. В. Кирсберга «Феноменология жизни. Ветхий Завет и первые христиане» (М., 2003). Интересовало меня здесь не христианство, а методология изучения древних текстов.
В своей книге И. Кирсберг рассматривает текст «не сам по себе», а как «событийность», причем все события конституируются под углом зрения Бога или Христа. «Именно текстом прежде всего и заняты исследователи, невольно отвлекаясь от самих событий… Непосредственность воздействия Христа на Павла и целостность происходящего при таком представлении – текста как бы помимо мира или мира как бы помимо текста пропадает… Текст и то, что за ним – сбываются друг в друге. Они отличаются друг от друга не как означающее и означаемое, а тянущиеся друг в друге события… Жизни в любых ее проявлениях присущи пусть отдельные, очень гибкие, но все же телесно-выразительные, соотносимые друг с другом черты – какие-то элементы пространства – они занимают место и служат местом других. Однако все они объединены только расположением к Богу, в потоке к Нему… мы видим мир как сущее во Христе. Мир складывается по положению ко Христу и по тому, как Христос длится… добро не только качество сущего и само сущее, но и направленность сущего к Христу… Таково представление о Христе как всеобщей норме: вмененной человеку (и миру) и сообразующей его – задающей человека (мир) и образ действий в подражании»[179].
Автор здесь хочет сказать, что недостаточно просто анализировать содержание текста. Необходимо взять текст двояко – и сам по себе, именно как текст, и как события, которые не только выражены в тексте, но и переживаются читателем. Событийная трактовка текста позволяет реконструировать и понять особенности того мира (бытия), который встает перед читателем, проживается им. К выделению такого мира, как известно стремился поздний Гуссерль.
Другими словами, для меня предложенное автором понимание и прочтение Библии и Посланий интересно и плодотворно. Но то для меня, а для науки? Как убедиться, что данная интерпретация текста и толкование древности правильны и истинны? Один критерий уже назван – конкретный результат для отдельного читателя, например, для Вадима Розина. Другой, вроде бы более важный, – демонстрация подхода и методологии исследования. Этот подход и методология рефлектируются И. Кирсбергом как «феноменология». Объясняя, что он под этим понимает, автор пишет о том, что Библию нужно брать и как факт, и как нетекст («в отвлечении-возврате от факта Библии к ее содержанию самому по себе»[180]), что обоснованность феноменологии «обозначает необходимую взаимосвязь рационально-субъективного представления и факта как его явления и необходимую взаимосвязь и отличие феномена от факта», что предпонимание-понимание герменевтического круга осуществляется в исследовании автоматически[181]. Думаю, что для читателя (в отличие от вышеназванных результатов) эти разъяснения мало понятны. Тем более что И. Кирсберг не хочет, чтобы мы отождествляли его подход с обычным пониманием феноменологии: «Как соотносится наша феноменология с общепринятой, – замечает он, – нам неизвестно; это вопрос названия – она неоспорима при любом ответе»[182].
Но действительно, здесь есть реальная проблема и затруднение. Как убедить читателя, что ты прав, что предложенный тобой подход и метод правильные и эффективные? При том, что за тобой стоит новый опыт анализа, новый опыт истолкования и исследования, которые не знакомы в существующей научной традиции. Когда И. Кирсберг в заключение своей книги рассказывает нам о своем методе, он имеет в виду именно этот новый, созданный (изобретенный) им лично опыт мыслительной работы. Однако этот опыт читателям неизвестен, нам не на что опереться в понимании рефлексии автора. К сожалению, не спасает (хотя психологически облегчает коммуникацию) и демонстрация этого опыта. Человек, не включенный в новый опыт, понимает эту демонстрацию не лучше, чем указанную рефлексию. Надо сказать, что рассмотренное здесь затруднение характерно для любого творчества: условием его адекватного понимания является вовлечение в новый опыт мышления и работы, но последнее как раз и не имеет места. Однако особенно актуальна эта проблема для феноменологии, предъявляющей не новый опыт работы, а новые реальности сознания. На что, спрашивается, мы может опираться, чтобы принять эти реальности?
Кое-что все же можно понять, продумывая сущность феноменологического подхода. Он рождается не просто в связи с требованием обратиться к фактам и феноменам собственного сознания, а в ситуации становления нового мышления и видения. В этом плане, как это не выглядит странным, каждый крупный философ, начиная с Платона и Аристотеля, может считаться феноменологом. Поэтому, кстати, феноменологов не устраивают факты непосредственного традиционного сознания, требуется еще «феноменологическая редукция» и выход на «чистое сознание», по сути, отвечающее новому опыту мышления. Например, когда Ф. Бэкон критикует Аристотеля и существующие предрассудки научного сознания, он имеет в виду не сложившуюся практику мышления, а свой собственный новаторский опыт мысли. На мой взгляд, феноменология родилась как позиция и подход, с одной стороны, отрицающие сложившуюся онтологию и видение, с другой – переводящие мысль в плане «предельных оснований» (категорий, понятий, методов) на собственный опыт исследователя (мыслителя), с третьей стороны, обосновывающие выделение новых предельных оснований в плане сознания и работы с ним (с последним можно и не соглашаться).
Правда, феноменологи мыслят этот опыт не как уникальный, принадлежащий самому исследователю, а напротив, всеобщий; отсюда установка на усмотрение сущностей и трансцендентализм. Но я думаю, это понимание не является адекватным, анализ показывает, что интересные феноменологические исследования основываются на уникальном опыте мышления и творчества самого феноменолога, преодолевающего сущеcтвующую традицию мысли, способствующего становлению нового мышления. Поскольку этот опыт не совпадает с общепринятым, феноменолог – не понятен. Поскольку феноменолог опирается на новый, созданный им самим опыт, основания его мысли безосновны и априорны (поэтому со стороны часто выглядят произвольными). Поскольку, однако, этот опыт эффективный (если он, действительно, эффективный и новый), научное сообщество обязано его принимать и понимать, во всяком случае, делать усилия в этом направлении.
Важной составляющей мышления феноменолога (и условия его коммуникации с научным сообществом) является новая реальность (онтология), оправдывающая и объясняющая новый опыт его мышления и работы. Конкретно, в данном случае И. Кирсберг вводит для читателя онтологию жизни. «Кроме жизни и живого, – пишет он, – других феноменов в Библии нет… речь в Библии сбивается, вместе с жизнью впадает в перемены… Естество жизни не в том, что она причинно упорядочена, разумно доступна (согласно понятиям), а в том, что дается равно всему, ощущаемая, хотя не по современному, неотстранимое место обитания, где питаются, размножаются, находят убежище… Это разные куски текста, но в них один и тот же смысл – проникновенная полнота жизни, достигающая не только слуха или зрения, слуха-зрения… Итак, что такое живое? То, что находится у Господа… Жизнь как живое – сгусток памяти; в памяти Бог собирает людей – в народ, в поколение живого. Память – это тоже жизнеприсутствие… Субъективное – это живое именно потому, что Бог открывает себя как жизнеприсутствие, а не как современный волящий субъект…»