— Вы верите в Бога? — спросил я.
— Да. Ученые полагают, что наша Вселенная возникла двадцать миллиардов лет назад в результате космического взрыва. Недели не проходит, чтобы не открыли какое-нибудь новое свойство атома. И тем не менее, по их теориям, все это случайность, У них теперь новый идол — эволюция! Этой эволюции они приписывают больше чудес, чем все верующие всем святым, вместе взятым. Удобная теория для оправдания своего хищничества. Раз нет ни Бога, ни Божественного замысла, ни цели, можно с чистой совестью обманывать и убивать направо и налево.
— Бог для вас, — спросил я, — что-то вроде Небесного волка?
— Да. Космический волк. Абсолютный диктатор. Ведь все это. Его творения: голодные волки, перепуганные овцы, борьба за выживание, рак, инфаркты, безумие. Ведь это Он создал Гитлера, Сталина, Хмельницкого и Петлюру. Говорят, Он каждый день творит новых ангелов. Они славословят Его, поют Ему гимны, а потом Он уничтожает их, как старых большевиков.
Мой гость умолк, и я подписал свои книги для взрослых, книги для детей и журналы.
— Где вы все это взяли? — спросил я.
— Купил. Не украл, — ответил он. — Когда мне удается сэкономить несколько долларов, я покупаю книги. Не только ваши. В основном — научные.
— Но вы же не верите в науку, — заметил я.
— Я не верю в космологию и социологию.
— Если хотите, оставьте мне ваши стихи, — предложил я. — Мне было бы интересно их почитать.
— Зачем? — сказал он, поколебавшись немного. — Не стоит.
— Мне кажется, у вас есть талант, — сказал я. — Как знать, может быть, вы великий поэт?
— Нет-нет-нет, никоим образом. Просто человек должен чем-то заниматься, кем-то быть. Вот я и балуюсь стишками. Но спасибо на добром слове. Да и вообще, кому в наше время нужна поэзия? Она уже и самим поэтам-то не очень нужна.
— Есть люди, которым она нужна.
— Нет.
Мой гость протянул мне руку, а другой взялся за тележку. Провожая его к двери, я еще раз предложил ему оставить стихи, и он сказал:
— Большое спасибо. Что может сделать поэзия? Ничего. Среди нацистов тоже было немало поэтов. Днем Они вытаскивали младенцев из кроваток и сжигали их в печах, а по ночам писали стихи. Уверяю вас, одно не исключает другого. Вовсе нет. Спокойной ночи.
ГЛАЗОК В ВОРОТАХ
По приглашению еврейской журналистской общественности я отправился в Южную Америку. На корабле у меня была роскошная каюта: персидский ковер, мягкие кресла, диван с плюшевой обивкой, персональная ванная комната и огромный иллюминатор, из которого открывался грандиозный вид на океан. В первом классе обслуживающего персонала было заметно больше, чем пассажиров. В столовой за моим креслом всегда стоял специальный стюард, проворно подливавший мне вина, стоило мне сделать хотя бы глоток. За обедом и ужином нас развлекал джаз-банд из восьми человек. Дирижеру сообщили, что я иммигрировавший в США польский еврей, и в мою честь регулярно исполняли польские, еврейские и североамериканские популярные мелодии. Большинство пассажиров были латиноамериканцами. Несмотря на великолепное обслуживание, я изнывал от тоски. Завести знакомство и даже просто заговорить с новыми людьми для меня всегда было непросто. Я взял с собой шахматы, но не мог найти партнера и однажды отправился на его поиски во второй класс, где, как выяснилось, жизнь била ключом. В просторной комнате мужчины играли в карты, шашки, домино и пили пиво из гигантских кружек; женщины пели испанские народные песни. Меня поразила причудливая внешность нескольких человек, похожих не то на каких-то животных, не то на птиц. Я услышал низкие грубые голоса. Женщины с огромными бюстами и необъятными бедрами ели прямо из корзин, то и дело заливаясь оглушительным хохотом. Какой-то великан с огромными черными усами и бровями-щетками рассказывал анекдоты и его живот колыхался, как кузнечные мехи. Слушатели в знак одобрения хлопали в ладоши и стучали ногами. Вдруг я заметил в толпе пассажира из первого класса, с которым трижды в день встречался в столовой. Он всегда сидел за столом один. В пиджаке и галстуке. Даже за завтраком. Тут он расхаживал в расстегнутой рубашке, браво выпятив грудь, заросшую седыми волосами. У него было красное лицо, белые брови и нос весь в сизых прожилках. Я думал, он латиноамериканец, но, к своему удивлению, увидел у него в руке нью-йоркскую идишскую газету. Я подошел к нему и произнес:
— Раз так, позвольте сказать вам «шалом алейхем».
Какое-то время он недоуменно меня разглядывал — под глазами у него были синеватые мешки-и наконец сказал:
— Вот как? Что ж, алейхем шалом.
— Что вы ищете здесь, во втором классе? — спросил я.
— А вы что здесь делаете? Давайте поднимемся на палубу.
Мы вышли на палубу и уселись в деревянные шезлонги. Корабль приближался к экватору. Воздух был совсем теплым. Несколько голых по пояс матросов, устроившись на свернутом якорном канате, играли в карты. Еще один матрос красил мачту, другой подметал палубу. Пахло рвотой и рыбой.
— Здесь гораздо веселее, чем у нас, — сказал я.
— Конечно, поэтому я и прихожу сюда. Вы из Нью-Йорка?
— Да.
— Я тоже много лет жил в Нью-Йорке. А потом перебрался в Лос-Анджелес. Мне сказали, там рай земной, а оказалось, зимы холодные, а летом — смог.
— Если я правильно понимаю, вы родились не в Америке.
— Я из Варшавы. А вы?
— И я оттуда же.
— Мы жили на Гжибовской, в доме номер пять.
— Я ходил в хедер [9]на Гжибовскую, пять, — заметил я.
— Моше Ицхаку?
Как только мой попутчик произнес это имя, он стал мне как родной. Расстояние в океан и вся экзотическая атмосфера улетучились в один миг. Мой новый знакомый рассказал, что в Польше его звали Шломо-Меир, но тут, в Америке, он — Сэм. Он уехал из Польши больше полувека тому назад.
— Как вы думаете, сколько мне лет? — спросил он.
— Шестьдесят с чем-то.
— В ноябре мне исполнится семьдесят пять.
— Вы хорошо сохранились.
— Мой дед дожил до ста одного года. В Америке, если у тебя не случится инфаркт или не заболеешь раком, живешь себе и живешь. Не то что в Польше, где умирали от тифа и даже от голода.
Мой отец сдавал в аренду купцам повозки, у него были свои лошади, конюшни, на отца работал больше дюжины извозчиков. Мы неплохо жили. Отец послал меня учиться в хедер и даже нанял мне частного педагога. Я изучал русский, польский и все прочее. Моя мама из образованной семьи. Но отец был адвокатом — не таким, как здесь, — университета он не заканчивал. Он помогал людям правильно составить прошение, иногда выступал в роли арбитра и хранил у себя деньги сторон, вступивших в тяжбу. Мать хотела сделать из меня ученого, но занятие наукой было не по мне. Вот голубей погонять — это мне нравилось! Мы с моим братом Беньямином залезали на крышу — у нас там стояла голубятня — и дни напролет размахивали длинными палками. Еще мы гуляли с девочками, ходили в еврейский театр на Мурановой площади и в польские театры: Новый, Летний, Оперный. На улице Лешно был летний театр «Альгамбра», где ничего не стоило подцепить какую-нибудь шиксу. [10]Все горничные приходили туда по воскресеньям, и за плитку шоколада ты мог делать с ними все, что хотел. В те времена мужчины не особенно задумывались о последствиях. Обычно дело кончалось тем, что хозяйки выбрасывали забеременевших девушек на улицу. Была даже специальная больница для таких незамужних мамаш, которые кроме своего ребенка должны были полгода обихаживать еще нескольких подкидышей. Вырастая, эти дети обычно становились пожарными, дворниками, иногда — полицейскими. Я имею в виду мальчиков. Судьба девочек мне, честно говоря, не известна. Хозяйки между тем нанимали новых горничных. Для некоторых мужчин это было самым настоящим бизнесом: за то, что они обрюхачивали горничных, им наливали тарелку супа. Раз вы из Варшавы, наверное, сами все это знаете.