— Зовусь я Милашка-Замарашка, — отвечала Флорина, — а пришла я издалека продавать диковинки.
Тут она порылась в своей холщовой торбе и достала оттуда изумрудные браслеты, которые ей подарил король Премил.
— Ого! — воскликнула Краплёна. — Хорошенькие у тебя стекляшки! Продашь мне их за пять золотых?
— Покажите их знатокам, сударыня, — отвечала королева, — тогда уж и договоримся о цене.
Краплёна, влюбленная в короля так, как лишь эдакое пугало может влюбиться, была рада предлогу поговорить с ним; она показала ему браслеты и спросила его мнения. Увидев их, он вспомнил о тех, что когда-то подарил Флорине; побледнел, вздохнул, долго молчал и наконец сказал:
— Эти браслеты стоят всего моего королевства. Я думал, что во всем свете лишь одна такая пара, да вот вторая сыскалась.
Краплёна вернулась на свой трон, где смотрелась она как устрица в ракушке, и спросила королеву, сколько та хочет за браслеты, не набивая цену.
— Нелегко вам было бы их купить, сударыня, — отвечала Флорина. — Лучше предложу вам другой торг. Позвольте мне поспать нынче ночью в Каморке Эха, что во дворце королевском, а я за это отдам вам изумруды.
— Так и быть, Милашка-Замарашка. — И Краплёна загоготала как безумная, обнажив корявые зубы, длинные, как кабаньи клыки. Король не спросил, откуда взялись браслеты, не столько от безразличия к их хозяйке (а замарашке нечем было привлечь к себе внимание), сколько от отвращения к Краплёне. А надо сказать, что в бытность синей птицей король рассказывал Флорине, что во дворце под его опочивальней есть Каморка Эха, так хитро устроенная — что ни скажешь в ней шепотом — все это услышит король, находясь у себя; так что Флорине было не найти лучшего способа упрекнуть его в неверности.
По приказу Краплёны королеву отвели в Каморку. Она тут же принялась плакать да жаловаться:
— Стало быть, не ложно мое горе, о жестокий король-Синяя птица! Забыл ты меня, полюбил мою недостойную соперницу! И браслеты, которые я взяла из твоих бесчестных рук, не напомнили обо мне, вот как я тебе стала безразлична!
Тут рыдания оборвали ее речь, а когда она вновь нашла в себе силы, то продолжала горевать до утра. Королевские лакеи всю ночь слышали вздохи и всхлипы и доложили о том Краплёне, а та спросила королеву, что это, мол, она такой шум подняла.
— Я крепко спала, — отвечала та, — а во сне я громко разговариваю.
Король же, как ни странно, ничего не слышал: с тех пор, как он полюбил Флорину, сон его покинул, а потому, чтобы хоть немного поспать, он принимал на ночь опийную настойку.
Королева провела полдня в крайнем беспокойстве.
«Если он слышал меня, — думала она, — возможно ли столь жестокое равнодушие? А если не слышал — что же делать, чтобы услышал?»
Больше диковинок у нее не было; драгоценности, конечно, красивы, но, чтобы раззадорить любопытство Краплёны, нужно было нечто иное. Флорина разбила еще одно яичко — оттуда появилась карета из блестящей стали, изукрашенная золотом и запряженная шестью мышами; кучером был розовый крысенок, а форейтор тоже из крысиной породы, серой масти. В карете сидели четыре марионетки, попроворнее и поумнее тех, кого показывают на ярмарках Сен-Жермен и Сен-Лоран[29]. Они выделывали удивительные номера, особенно две маленькие цыганочки, так отплясывавшие сарабанду и пас-пье, что куда там самому Леансу[30]. Королева пришла в восторг от этого нового чуда некромантии. Она тихонько дождалась вечернего часа, когда Краплёна выходила на прогулку, и тогда уселась в глубине аллеи и пустила галопом мышей, которые везли карету с крысятами и марионетками. Эта новинка так потрясла Краплёну, что она принялась не переставая кричать:
— Милашка-Замарашка, Милашка-Замарашка, хочешь пять золотых за карету да мышиную упряжку?
— Спросите всех ученейших мужей королевства, сколько может стоить такое чудо, и я послушаюсь их мнения.
Краплёна, во всем властная да упрямая, отвечала:
— Не надоедай мне, грязнуля, а говори сразу цену!
— Еще одну ночь поспать в Каморке Эха, — сказала королева, — вот все, о чем я прошу.
— Да иди уж, поспи, чучело гороховое, не откажу тебе! — отвечала Краплёна и, повернувшись к дамам из свиты, сказала: — Вот ведь безмозглая, такие редкости задаром отдает.
Этой ночью Флорина говорила еще нежнее, но так же тщетно — ведь король не забывал принимать свой опий. А лакеи судачили меж собой:
— Эта крестьянка, не иначе, помешанная — что это она там бормочет всю ночь?
— А между тем, — возражали другие, — речи-то ее умные и страстные.
29
30