Сергеев Иннокентий
Кабиры
Иннокентий А. Сергеев
Кабиры
...
Мысли о неопределённости моего положения вновь начали угнетать меня, и чтобы отвлечься от них, я присоединился к толпе зрителей, собравшихся ради игры уличных комедиантов, разыгрывавших пантомиму. Однако игра их показалась мне скверной, актёры играли, чтобы заработать медь, а не золото, и я почти сразу же покинул толпу. Ничего больше не оставалось как, купив по дороге бутыль вина, вернуться в свою комнату. Свернув в сторону моря, я увидел посреди улицы человека, нараспев декламировавшего стихи. Он стоял, покачиваясь, и люди проходили мимо, почти не обращая на него внимания. Невольно прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что стихи его вовсе не лишены изящества, чёткость же ритма и красочность интонаций говорили о завидном мастерстве поэта. Я подошёл к нему и спросил его имя. - Почему ты не спрашиваешь имя у дерева или волны?- ответил он мне вопросом. - Потому что их я вижу. - А меня ты разве не видишь? - Чем больше человек видит, тем меньше видим он сам,- сказал я. - Чем больше человек говорит, тем меньше его слышат,- сказал он. - Это так,- согласился я.- Однако, должен сказать, я не люблю, когда мне отвечают вопросом на вопрос. - Но ведь и я не знаю тебя,- возразил поэт.- Почему же спрашивать должен только ты, а я только отвечать? Мы рассмеялись и познакомились. Его звали Транквилл. Заметив, что он едва стоит, я предложил проводить его до дома. - Ну уж нет,- заявил он.- Мёртвого меня вынесут из дома, но я не хочу, чтобы меня туда вносили, пока я ещё жив. Вместо этого он вызвался пойти со мной, и мы пришли в гостиницу, где я снимал свою комнатушку. Чем больше мы узнавали друг друга, тем больше становилась между нами приязнь. Мы оба были молоды, он был красив, обо мне говорили то же. Я рассказал ему, что до сего дня жил на содержании у подруг, однако вследствие поразившего меня нервного расстройства, утратил многие связи, а с ними и средства к существованию. Оставшиеся деньги позволят мне ещё некоторое время жить так, как я привык жить, то есть, не отказывая себе в необходимом и даже позволяя известную роскошь, время же это мне надлежит использовать для того чтобы решить, вернуться ли мне к прежнему образу жизни или же искать какое-нибудь занятие, притом что полученное мною образование позволяет надеяться, что поиск этот не окажется безрезультатным. Выслушав меня, Транквилл сообщил, что знает человека, которому как раз сейчас требуется секретарь, и если я ему приглянусь, он, вероятно, возьмёт меня к себе на службу. - Зовут его Красс, он человек состоятельный и не лишён тщеславия, но добродушен и не скуп. В его столовой я провёл эту ночь. Он держит меня при себе, чтобы я сочинял стихи, дабы увековечить эпизоды его жизни, которые представляются ему достойными служить назиданием будущему. - Он недалёк, грубоват, малообразован?- спросил я. - Пожалуй,- сказал Транквилл. - Вульгарен, но тщится выглядеть человеком аристократичным. Лишён вкуса? - Да, но у него есть я,- возразил Транквилл.- А если и ты присоединишься к его свите, то у него и вовсе не будет повода жаловаться на какой бы то ни было недостаток, а тебе - на лишения. На другой день мы отправились к Крассу, которому Транквилл представил меня как своего друга. Я никак не мог взять в толк, зачем этому человеку мог понадобиться секретарь, работа же моя, по всей видимости, должна была сводиться к тому, чтобы писать изящные послания и отвечать на письма, заботясь о том, чтобы тот, чьим именем они подписаны, выглядел перед всем миром человеком в высшей степени достойным уважения. Своё прозвище Красс вполне оправдывал, в остальном же внешность его была весьма заурядна, чего никак нельзя было сказать о его супруге. Она сразу же привлекла моё внимание. Лицо её выдавало натуру страстную и, пожалуй, сильную и энергичную. Вскоре я распрощался с Крассом, как он ни настаивал, чтобы я остался. Трижды извинившись, я сослался на плохое здоровье. - Вы, и вправду, бледны,- сказала Милена (так звали его жену). - Не иначе, как от плохого сна,- сказал Красс.- Вот уж чего я не понимаю, так это манеры думать по ночам. Разве можно ждать от ночи здоровых мыслей, когда сам её воздух, говорят, ядовит? - Цезарь Калигула, хотя и не самый достойный человек, работал по ночам,заметил Транквилл. - Ну уж чем он работал, известно,- рассмеялся Красс. Я хотел было напомнить о Демосфене, но, боясь, что разговор затянется, а мне будет неловко прервать его вторично, поспешил уйти, чтобы остаться наедине со своими мыслями. - Уж не влюбился ли ты?- воскликнул я, войдя в комнату и закрыв за собой дверь.- Всё же, она очень, очень хороша. Однако она не проявила особого интереса ко мне. Или нет? Её тон был не лишён заботливости. Всё это ерунда какая-то! Мыслям такого рода я предавался до самого прихода Транквилла. - Да ты и впрямь нездоров!- сказал он, увидев меня.- Что это с тобой? - Занятно, что мужчины любят повторять, что все женщины одинаковы, однако при случае не упустят возможность переменить одну на другую. - Даже одна и та же вещь не бывает всегда одинаковой,- сказал Транквилл. - Что ты думаешь о Милене? - Ах вот оно что! Тебе она понравилась? В его голосе послышалась едва заметная напряжённость. - Тебе это кажется удивительным? Что ты скажешь о ней? - Ничего, кроме того, что её муж довольно ревнив,- ответил Транквилл.Что за нужда пить воду для умывания? - Если мне что-то нравится, то уж нравится, и я ничего с этим не могу поделать. Видя моё состояние, Транквилл попытался перевести корабль в более спокойные воды, но я был рассеян, и разговор плохо ладился. Я всё расспрашивал его о Милене, чем довёл его, наконец, до крайнего раздражения, так что вынудил его спасаться бегством. Раскаявшись, я выбежал на улицу с намерением разыскать его и извиниться, однако вскоре уже забыл, с какой целью покинул гостиницу, и принялся бродить по городу, совершенно погрузившись в себя. Я снова и снова вызывал в памяти образ Милены, мысленно примеряя ей парики и одежды. Так я ходил весь день, пока вдруг не услышал рядом с собой смех. Мимо меня прошла компания молодых людей. Должно быть, забывшись, я стал разговаривать сам с собой вслух, чем и вызвал у них это веселье. Я смутился и ускорил шаги. "Нет, так не годится",- подумал я.- "Надо что-то делать". Тем временем уже стемнело, и я с ужасом подумал о предстоящей мне ночной пытке. То, что только побаливает днём, ночью изводит болью, ведь ночь оставляет нас с болью наедине, делая её нестерпимой. Я решил действовать самым простым образом и направился к дому Красса. Поводом для визита будет моё желание извиниться за утреннее недомогание. Красса дома не оказалось, зато дома была Милена! Я надеялся, что, увидев её, успокоюсь, но вместо этого почувствовал, что совсем дурею. Безвольный и смущённый, я пробормотал что-то, и впрямь начав извиняться, и наконец, сбившись и запутавшись, замолчал. Должно быть, Милена сочла меня совершенным ребёнком или же идиотом, потому что в её голосе послышались сочувственные нотки. - Я вижу, что ты честный и благородный юноша,- сказала она. В ответ я начал изливаться в восторгах по поводу самой Милены. - Значит, я могу попросить тебя оказать мне маленькую услугу? Я изъявил готовность умереть за неё. - Вы ведь живёте со своим другом вместе?- спросила она. - Да,- сказал я, решительно не понимая, к чему она клонит. - Тогда... Не передашь ли ты ему кое-что? Не дождавшись, когда я протяну руку, она сама вложила в неё письмо. Оно выпало у меня из пальцев. Она улыбнулась, подобрала письмо и вновь отдала его мне. Простившись с Миленой, я поплёлся домой, от слабости едва передвигая ноги. Вдруг я увидел, что навстречу мне движется Красс; он важно возлежал на носилках, перед которыми шли с горящими факелами слуги. Я приветствовал его и попросил одолжить мне один факел. Едва схватив факел, я вскрыл письмо и стал читать. Прочитав, я поднял голову и увидел перед собой стену и свет огня, пляшущий на ней. Потом я стал смеяться, но заметил это не сразу, а уже почти дойдя до гостиницы, смех же тем временем перешёл в нечто непонятное, мне стало трудно дышать, я задыхался. Транквилл выбежал ко мне на улицу и подоспел как раз вовремя, чтобы схватить меня, потому что я не мог держаться на ногах. Он не сразу заметил письмо у меня в руке, когда же он захотел взять его, ему стоило больших усилий разжать мои пальцы, я же тем временем продолжал всхлипывать и хохотать. При помощи ещё двух человек меня перенесли в комнату и положили на кровать. Транквилл попытался влить мне в рот хотя бы немного вина, я фыркал, захлёбывался. Кто-то из постояльцев кричал, что не станет жить в одной гостинице с бесноватым и завтра же съедет отсюда, хозяин метался, не зная, что ему делать, а Транквилл не оставлял попыток заставить меня выпить вина. Потом я затих. Хозяин перевёл дух и отправился спать, любопытствующие разошлись, а Транквилл стал читать письмо. Я видел, как он внимательно посмотрел на меня, но во мне не было уже ничего, кроме пустоты. До самого утра он в смятении расхаживал по комнате, то усаживаясь, то снова вскакивая с места. Несколько раз он начинал что-то писать, но не заканчивал и продолжал метаться. Я смотрел на него; потом всё поплыло у меня перед глазами, и я провалился во тьму. Горячка продолжалась несколько дней, я бредил, метался в постели, порываясь бежать куда-то. Транквилл не отходил от меня и измучился до крайности. Однажды утром он уснул, и я убежал. Меня нашли без сознания примерно в миле от городской стены. Тогда Транквилл, более не доверяя себе, нанял сиделку; в довершение этого, хозяин потребовал увеличения платы за комнату, так что неприятность, приключившаяся со мной, навлекла на моего друга немалые расходы. Когда я пришёл в себя, я увидел Милену. Она сидела лицом к окну, и я видел её силуэт. Вокруг было пусто и тихо. Вероятно, я издал какой-нибудь звук, потому что она быстро повернулась ко мне и, даже не улыбнувшись, сразу же протянула мне письмо. Я долго держал его перед собой, уставившись на буквы; наконец, сделав над собой усилие, попытался сообразить, что это такое. Письмо было от Транквилла и адресовано мне. Я посмотрел на Милену. - Прочитай,- сказала она тихо. Я повиновался. Вот это письмо:
Транквилл - Александру
Я уезжаю, хоть моё сердце и разрывается от мысли, что я бросаю тебя больного. Знаю, что ты поймёшь меня и не осудишь. После того, что ты узнал, и всего, что случилось, отношения наши не могут уже оставаться прежними. Судьбе угодно разлучить нас, так оно и будет. Оставляю с тобой сиделку, она будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.
Прощай Любящий тебя Транквилл
- Куда он уехал?- воскликнула Милена, потеряв, по-видимому, власть над собой. - Наверное, через окно,- сказал я. Она нервно рассмеялась, и это оказало на меня неожиданное и сильное действие. Так сознание моё почти полностью прояснилось - до такой степени, что я, наконец, понял, что Транквилл уехал, и я остался один. Я вспомнил события того рокового дня. - Вот оно что,- прошептал я. Милена быстро подошла ко мне и села на край кровати. - Я не знаю, что между вами произошло. Хозяин гостиницы сказал, что ты был болен. Я вижу, ты и теперь не вполне здоров. - Я очень слаб, но я вполне здоров,- сказал я. - Помоги мне найти его,- выпалила Милена.- Ведь ты поможешь мне? Я покачал головой. - Я не знаю, где его искать. Город велик, а Империя необъятна. Может быть, он в Африке или в Египте. - Но ты же должен знать! Или догадываться. - Нет,- сказал я.- Не должен. - Мне некому больше довериться,- сказала Милена жалобно.- Мне некого просить больше. Молю тебя, найди его. - Мне хотелось бы этого для себя, но не хотелось бы для госпожи. - Как!- отпрянула она.- Но почему? - Потому что я люблю госпожу,- сказал я. Милена уставилась на меня, не мигая. - Ну конечно,- произнесла она, наконец, чуть слышно. Она поднялась и стремительно вышла из комнаты. Всё утро я пролежал, мучительно раздумывая, как мне следует поступить. Я пребывал во власти противоречивых чувств: ревность, любовь, горечь от потери друга, восхищение им и радость от того, что мой соперник исчез всё это невообразимой смесью теснилось в моей груди. Я понял, что рискую вновь навлечь на себя приступ болезни, который на этот раз, без самоотверженности моего друга, может оказаться для меня смертельным. А потому я заставил себя подняться и, выйдя на лестницу, попросил принести мне вина и какой-нибудь еды. Подкрепившись и несколько восстановив силы, я начал соображать яснее. "Если он сумел пожертвовать собой во имя дружбы, то как я могу не пожертвовать собой во имя любви?"- так я сказал себе. Я попытался выяснить у хозяина, не сказал ли Транквилл, или быть может, обмолвился, куда он предполагает направиться. Хозяин в ответ только причитал, жалуясь на беспокойство, которое доставила ему моя болезнь, подробнейшим образом описав мне то, что со мной было. Я понял, что он хочет от меня дополнительной платы и, не споря, выложил ему деньги. Это привело его в превосходное расположение духа, и он стал гораздо отзывчивее: нет, он не знает, куда направился мой друг; нет, на словах он ничего не передавал; он вообще был неразговорчив и явно чем-то опечален; он будет только рад, если я останусь у него. Так мне и не удалось ничего выяснить. Что же мне было делать? Искать наугад, надеясь на счастливую случайность? И тут мне пришло в голову, что я буду вести всю переписку Красса. Куда мог направиться Транквилл? Только к другому покровителю, и если это знакомый Красса, а вероятнее всего, так оно и есть, то рано или поздно я узнаю о Транквилле из какого-нибудь письма. Итак, теперь я знал, как я поступлю, и немного успокоился. Красс искренне обрадовался моему выздоровлению и принял меня очень радушно, я же со всем рвением приступил к своим обязанностям и скоро столь заметно расширил переписку своего патрона, что он и впрямь почувствовал себя весьма важной персоной. Таким образом, я имел возможность бывать повсюду, оставаясь на одном месте. Красс стал всё больше и больше доверять мне, и если поначалу он каждый раз сам диктовал мне послание, я же должен был лишь принарядить его да употребить к месту цитату-другую, то постепенно мы поменялись ролями, и уже я читал ему, а он где подправит, где вставит словечко, похваливая себя за остроумие и образованность. Когда же он узнал, что я, как и прежний его любимец, умею писать стихами и делаю это неплохо, его расположение ко мне стало поистине безмерным. Он так привязался ко мне, что настоял на том, чтобы я переехал жить в его дом, против чего я никоим образом не возражал по понятной причине. Ведь это позволяло мне чаще видеть Милену, чувство моё к которой нисколько не остыло с того дня, когда я увидел её в первый раз. Она же явно избегала моего общества. Я догадывался, что она осуждает меня за то, что я с таким равнодушием отнёсся к исчезновению Транквилла и её просьбе. Наконец, однажды мне удалось улучить минуту и остаться с ней наедине. Я посвятил её в свой план; выслушав, она воспрянула духом и похвалила меня за рассудительность. Отношение её ко мне немедленно переменилось. В скором времени мне уже пришлось искать способы видеться с ней чаще и свободнее, что объяснялось не только её растущим расположением ко мне, но и тем, что она непритворно переживала своё чувство к Транквиллу. Эта страстная женщина, попав под власть любви, уже не могла от неё освободиться, однако с той же страстностью она относилась и к морали, и теперь разрывалась между двумя повелительницами, то поддаваясь чувству вины, то вдруг сама начиная обвинять всех подряд, я же был призван примирить её природу с её понятиями о добродетели и долге, положив конец спору, который, бесконечно её терзая, вели в ней голос её влечения и голос её воспитания. Я объяснил ей, что всякое лицемерие и притворство есть распущенность души, а потому порочно. Высшей же добродетелью следует считать честное исполнение своего долга, в частности, долга жены перед мужем. Если её положение не приносит ей удовлетворения жизнью, она неизбежно впадёт в порок лицемерия. - Человек, недовольный своей должностью, будет исполнять её плохо и не станет проявлять никакого усердия. Чтобы честно исполнять свой долг, ты должна получать от своего положения как можно больше радости и удовольствия. Так я убеждал её, и беседы наши становились всё продолжительней и откровенней. Милена время от времени интересовалась результатами моего поиска, но, как мне показалось, делала это уже не с такой горячностью как прежде. Тем временем я убедил Красса, что он хочет перестроить свой дом, и в особенности, комнаты жены. Так я стал подолгу оставаться с ней наедине, обсуждая в деталях, как именно всё должно быть устроено, ведь дело это было огромной важности. - Здесь всё должно быть в моём вкусе,- говорил мне Красс. Однажды, разговаривая с Миленой, я со смехом сказал, что Красс непременно желает следовать во всём своему вкусу, однако плохо понимает, в чём он, собственно, заключается. Но что за беда, когда об этом так хорошо осведомлён я! Заметив, что Милена не смеётся, я спросил её о причине её задумчивости. Она не ответила, и внезапно я понял, что её отношение ко мне давно уже перешло границы простого расположения или даже дружбы. Прежде нас объединяла общая забота и общее дело, но теперь оно, кажется, стало ей почти безразлично. Неужели она начала склоняться ко мне? Я вспомнил, как она однажды спросила меня: "Ты и вправду меня любишь?" Она сказала это мимоходом и в шутливом тоне, но кто же выйдет на улицу голым! Я решил, что пора действовать. Я знал, что коль скоро огонь во мне возродился, он сожжёт меня изнутри, если я не дам ему выхода. В памяти моей ещё не успела стереться недавняя моя болезнь. Нет, я не хотел сойти с ума. Значит, я должен был действовать как можно решительнее. Ревность со стороны Красса меня не заботила, он был убеждён, что я лишён способности к тому, что он сам полагал началом и концом всего. Он нередко делал мне дорогие подарки, однако когда он предлагал мне подарки определённого рода, я решительно, хотя и с видимым сожалением, отклонял их, объясняя это тем, что состояние моего здоровья не позволяет мне прибегать к подобным утехам. - Что за ерунда!- возмущался Красс.- Какие ещё болезни! Однако, я оставался непреклонен. - Мои нервы находятся в болезненном состоянии, и такое сильное возбуждение как любовное грозит им тяжёлой болезнью. Я должен быть холоден как снег, пламя же убьёт меня. Убеждая его в своём мнимом несчастии, я преследовал две цели. Во-первых, мне не хотелось выглядеть развращённым в глазах Милены. Во-вторых, я должен был сразу же и полностью исключить всякие подозрения со стороны Красса по поводу моих отношений с Миленой, каковы бы они ни были и ни стали в будущем. Я ещё не знал, как обставлю своё жилище, но мне хотелось, чтобы стены у него были прочными, а об этом следовало позаботиться своевременно. Что же, моя дальновидность могла быть теперь вознаграждена. И день настал. Красс был приглашён на пир, обещавший быть продолжительным и обильным, меня же с самого утра рвало, чувствовал я себя ужасно, нервы мои вновь расстроились, меня мучила головная боль - все напасти разом. Красс был очень огорчён и сказал, что не хочет идти на пир без меня. Я со слезами стал упрашивать его не отказывать себе в таком удовольствии, ведь этот приступ пройдёт, а о нём будут говорить плохо. Красс и сам понимал, что не идти ему нельзя. Пир устраивал его друг по случаю рождения сына, события в высшей степени значительного. И он ушёл один, наказав Милене заботиться обо мне, и в случае, если мне станет хуже, немедленно послать за ним. Мы остались одни. Я быстро пошёл на поправку, так что уже к вечеру совершенно излечился. Может быть, это следует приписать чудодейственным свойствам того вина, изрядное количество которого мы распили вдвоём с Миленой? Я стал читать ей стихи, и они произвели тот эффект, на который я рассчитывал. - Это твои стихи?- спросила Милена. - Да, мои. Она сказала: "Мне кажется, они очень вольные". - Такова поэзия,- сказал я.- Это птица, вольная лететь, куда ей вздумается. Я лишь выпускаю её из рук. - И ты, конечно, не знаешь, куда она полетит? Ах ты, хитрец!- засмеялась она, разгорячённая вином и стихами. Она придвинулась ко мне совсем близко. - По полёту птиц узнают волю богов. Полёт птиц - это сама судьба, как же я могу предвидеть волю богов? Судьба властвует над каждым из нас, и без её соизволения ничто не соединится. - Где же твоя птица совьёт гнездо? - Ах, она так устала, бедняжка,- сказал я со вздохом.- Где же укрыться ей от дождя и ветра? Она ищет пристанища, ласковая, нежная, ищет она, ищет, ищет... Говоря так, я стал поглаживать её тело, как будто моя рука - это птица. - Вот поле, вот холмы, вот река, вот берега реки,- продолжал я.- Она ищет... Милена закрыла глаза, я стал целовать её. И с протяжным стоном она отдалась мне. В эту ночь мне не пришлось спать, но то, что было наяву, казалось мне сном, блаженным и упоительным, прекраснейшим из снов, когда-либо посещавших меня. Всё, что лишь тлело во мне, вспыхнуло ярким пламенем, и в пламени этом слились воедино земля и небо, вершина и пропасть, все мои желания, и я рыдал от счастья и захлёбывался им, и не мог остановить дыхания, оно шумело как волны, что разбиваются о скалы и пеной взметаются к небесам, и солнце вспыхивает каждой каплей брызг, и словно тысяча солнц зажигается разом и опадает дождём, о, золотой дождь Данаи! Молю тебя, продли, продли мне! и тьма, и свет, и замирает сердце и мечется, и дрожь, и холод, жар и тьма, и свет, я падаю, я взмываю, любимая!.. ... Я был совершенно обессилен. Когда Красс вернулся, я лежал и не мог пошевелиться. Видя моё жалкое состояние, он выразил мне сочувствие и пожелал скорейшего выздоровления. Милена спала. Он тоже отправился спать. А потом уснул и я. Проснувшись, я сразу же подумал о Милене. А потом я услышал её голос. Она говорила что-то служанке, но я не слышал слов, я слушал её голос, словно он был рекой, и я плыл по её течению, плавно и легко, и мне хотелось смеяться от радости. Как можно рассказать о любви? И стоит ли перечислять все наши изобретения, уловки и хитрости? Что-то покалывало её холодком, и я спросил её об этом. Она ответила, что думает о муже, и я вновь поразился этой женщине. - Мы одни, а вокруг нас целый мир,- говорил я ей с жаром.- Вокруг нас ночь, и у нас есть только один огонь и только один свет. О чём ты можешь говорить, когда вокруг нас ночь! Вряд ли она понимала, о чём я говорю. Я сам почти не понимал смысла своих слов, но я говорил, а она слушала и успокаивалась, и вот уже ничто не охлаждало нашего пыла, и она отдавалась любви, как умеет отдаться ей лишь женщина. Красс весьма радовался внезапно пробудившейся в его жене страсти к образованию. Она пожелала учиться музыке; я взялся обучить её, и мы подолгу бывали вместе. А потом она увлеклась греческим языком,- что в этом удивительного, когда сам цезарь подаёт пример любви к греческой культуре? Я выучил её кое-как говорить по-гречески, и мы стали разговаривать на этом языке без боязни быть подслушанными кем-либо, случайно или намеренно. Теперь мы могли свободно обсуждать наши планы и изливаться друг другу в своих чувствах. Мы говорили во весь голос, а Красс довольно кивал головой, слыша наш разговор, но не понимая из него ни слова. Сам он не слишком-то любил чему-либо учиться, но когда к нему кто-нибудь приходил, он хвалился тем, какая образованная у него жена - по-гречески вот говорить умеет, на арфе играет. Сам-то он и на родном языке не больно грамотно изъяснялся, писал же и вовсе с ошибками. Правда, в письмах этого заметно не было, напротив! А как она увлеклась ботаникой! Целые дни проводит за городом, её и дома-то редко увидишь. Говорят, даже царь Пергама, большой друг Рима, был великим ботаником. Это он подарил Пергам Риму, умнейший был человек. Всё было просто превосходно, лучше и вообразить нельзя. Это-то меня и беспокоило. Если что-то хорошее длится так долго, что, кажется, продлится вечно, если всё так безмятежно и солнечно, жди неприятностей. А то и грозы. И я не позволял себе расслабиться, я знал, что значит потерять осторожность. Безрассудство - слишком дорогое удовольствие. Милена же, напротив, не желала ничего слышать об этом, и убеждать её было бесполезно. А то ещё начинала плакать и причитать, что я, наверное, разлюбил её. А я покрывался испариной, когда она вдруг бросала на меня такой взгляд - что там бронзовые зеркала! Этот взгляд само море мог бы воспламенить, не какие-то деревянные скорлупки. И она не думала, есть ли кто-нибудь рядом кроме меня, или нет, она не желала об этом думать. Я настаивал. Она жаловалась на то, что разлука для неё непереносима, и умоляла меня придумать что-нибудь. - Но это уж совсем невозможно!- в отчаянии говорил я. В ответ она осыпала меня поцелуями. После наших поездок я едва мог пошевелиться, и тут же попадал в руки Красса, а он устраивал пир до утра, и я должен был веселиться и развлекать его разговорами, шутками и стихами, хорошо ещё, танцевать меня не заставлял! А утром, когда он шёл отсыпаться, я прямиком попадал в объятия Милены. Почему ты как неживой? - Я очень устал. - Ты просто не любишь меня! И слёзы. Я уверял, что люблю её, люблю ничуть не меньше, даже ещё сильнее. Она требовала, чтобы я доказал это. И я доказывал. А потом засыпал на ходу, а мне ещё нужно было ответить на два десятка писем и написать какое-то там поздравление с каким-то там юбилеем, и лихорадочно измышлять новые уловки, чтобы Милена не страдала и не мучилась, и чтобы никто ничего не знал и не заметил, и не донёс, между тем это становилось всё труднее. Я уже чувствовал, что эти двое неутомимых на пару прикончат меня. От недосыпания у меня вновь начало разыгрываться болезненное воображение; я боялся, что могу не выдержать. Нет, я не жаловался. Но нужно было что-то менять. Так не могло продолжаться долго. И тогда пришло это письмо.
Публий Бибул - Луцию Канинию Крассу - привет
Получив твоё письмо, перечитал его много раз, так оно мне понравилось. Поистине ты великий человек, и я восхищаюсь тобой, не сочти это за лесть, тебе в ней нет нужды, а мне она не к лицу. Я не умею выражать свои мысли так замечательно, как ты, но поверь, я горжусь дружбой с таким человеком как ты. Всё, о чём ты меня просил, я сделал. Очень хотелось бы увидеть тебя, но боюсь, мне будет уже нелегко перенести дорогу, ты же, я понимаю, очень занят делами. И всё же, может быть, приедешь навестить меня? Мои развлечения ты знаешь. Помираю от скуки. Гиела тоже. Одно спасение, что на днях приехал Транквилл, поэт, ты знаешь его, он был когда-то твоим секретарём. Он и развлекает меня хоть как-то, жизнь в деревне такова, что радуешься каждому новому человеку. Очень рад за Милену, какая она стала утончённая. Гиела тоже рада за неё. Повезло тебе, скажу я, но повезло заслуженно. Да, ты честно заслужил своё счастье. Жара совсем измучила всех, и мух как-то особенно много. Пиши мне обо всём, что слышно в столице, мне это очень интересно. Хоть ты меня не забываешь, жаловаться не могу.
Будь здоров
Я немедленно направился к Милене. - Транквилл нашёлся,- сообщил я новость. - Да?- сказала она без всякого выражения. - Он у Публия. - Ну и что?- сказала Милена. Я не ожидал от неё, конечно, особого воодушевления, но такая чёрствость меня несколько покоробила. Я упрекнул её. Она возразила, что не желает знать человека, который так поступил с ней. - Что ты говоришь, Милена! Ведь ты когда-то любила его! Он пожертвовал всем, что у него было, ради того, чтобы что-то было у нас. Итак, Милена не проявила никаких чувств. Зато уж я-то как обрадовался этому известию! У меня немедленно возник план. Я намекнул Крассу, что неплохо бы купить у торговцев каких-нибудь красивых вещей и отправить старому другу в подарок. Вчера прибыл корабль из Афин, и я бы с радостью взял на себя заботу о покупках. Выслушав меня, Красс решил, что поехать следует Милене, и конечно же, ей нужен кто-нибудь в провожатые. Придётся поехать мне, как ни трудно ему будет без меня обходиться. Но я сразу же вернусь. Этим я добивался следующего: Во-первых, передав Милену на время Транквиллу, я смогу немного отдохнуть от неё, что было бы для меня крайне полезно. Во-вторых, я смогу отдохнуть от Красса, а значит, от обжорства и изнурительной переписки. Кроме того, мне очень хотелось увидеть моего друга, перед которым я всё ещё чувствовал некоторую вину за то, что, хоть и невольно, нарушил мирное течение его жизни и принудил к бегству. Я отнял у него Милену, теперь же верну её, и пусть она выбирает между нами сама. Убедить Милену было несколько труднее, но я справился и с этим, обратив её внимание на то, какая прекрасная нам открывается возможность побыть вдвоём при полной свободе от чужих глаз. Мы поедем в закрытой коляске и всю дорогу будем вместе. Можно придумать тысячу причин для того, чтобы не слишком скоро прибыть на место. - Это, и правда, чудесная мысль,- согласилась она. Но почему именно туда, где она вынуждена будет терпеть общество Транквилла? Она не хочет этого! - Но так уже решил Красс. Попробуй теперь перемени его решение. - Это ты решил, а не он! - Спроси у него сама, кто всё решает в этом доме. - Зачем мне спрашивать? Я это знаю. - Хорошо, я признаюсь. Мне неловко перед Транквиллом, и чем скорее я избавлюсь от этой неловкости, тем лучше будет для меня. И для тебя тоже, если я тебе не безразличен. Кончилось тем, что она согласилась. Раз уж всё решено, нужно ехать. Чудесно! Подарки были куплены, коляска готова - закрытая со всех сторон, белая с мягкими красными подушками, какая прелесть! Красс отдал мне и наказал передать письмо, которое он написал Публию, после чего, простившись, мы отправились в путь. Дорога вовсе не показалась мне долгой или утомительной, хоть ехали мы немногим быстрее, чем если бы шли пешком, нагруженные тяжёлыми корзинами. Через каждую милю Милена требовала остановить повозку, говоря, что утомилась и хочет отдохнуть, и удалившись под навес листвы, мы искали мягкую траву или отдыхали на бережку какого-нибудь ручейка. Я блаженствовал, наконец-то сбросив с себя бремя забот; только теперь я понял, как оно тяготило меня все эти дни. Силы мои словно утроились, так мне вдруг стало привольно. - Как называется это дерево?- говорила Милена, лёжа на спине и поднимая ногу, и мы смеялись над нашими занятиями ботаникой. - Это дерево персы именуют сандаловым. Чем ближе мы были к цели нашей поездки, тем чаще мы останавливались. Меня уже понемногу начинало томить нетерпение, с которым я ожидал встречи со своим другом. Нельзя сказать, чтобы настроение моё пришлось по вкусу Милене, однако она не решалась спорить со мной, боясь, что я вновь начну припоминать те слова, которые она говорила мне, когда умоляла разыскать её Транквилла, воспроизводя их в точности, как по смыслу, так и по интонации. Таким образом, подобно греческим риторам, я добивался большего артистизмом, нежели доводами логики. Увидев, наконец, Транквилла, я сжал его в объятьях. - Держи его крепче, а то опять убежит,- сказала Милена, подходя к нам и милостиво позволяя вконец смутившемуся Транквиллу приветствовать её. - Красс набил коляску подарками, но, как видишь, есть кому позаботиться и о тебе,- шепнул я своему другу, после чего стал расспрашивать о том, где он столько пропадал, и почему он не давал о себе знать, негодный. - С Милены всю краску смыло слезами, так она по тебе убивалась. Транквилл медленно оправлялся от смятения, вызванного нашим неожиданным приездом. Он сказал, что сначала отправился на север, в сторону гор, где у него есть друзья. - Прости, не догадался искать тебя там,- сказал я, подливая ему вина.- Я, помнится, высказал предположение, что ты направился на юг. Почему на юг? Не знаю. - А ты, значит, остался у Красса. - Да. Ты столь поспешно отправился в путь, что забыл взять с собой самое дорогое. Я возвращаю тебе потерю. - Ты говоришь о Милене? Но почему! - Я люблю тебя, ты любишь её. Ты удивлён? Но я всего лишь делаю то, что уже однажды сделано тобой. - Как же это было давно,- сказал он задумчиво. - Правда? А я и не заметил. - Скажи, неужели Милена всё ещё любит меня? Она так ожила. - Какая статуя не оживёт от любви. - Сколько раз человек рождается, столько жизней он проживает,- сказал Транквилл. - Оставь свои премудрости,- захныкал я.- Скажи лучше, когда в этом доме обедают? Я изрядно проголодался. - Но она меня любит? Скажи честно, она не забыла меня? - Любит, не любит, что ты заладил! Я тебя люблю, тебе этого мало? - И правда,- встрепенулся Транквилл.- Ты не представляешь, как я рад вновь тебя видеть. Мы со смехом обнялись. - Ну, раз ты воскрес, то, видно, родился заново? Очень кстати. Я своё отстоял, теперь твой черёд заступить на стражу. Транквилл хотел что-то сказать, но не успел, так как в комнату вошёл Публий. Он взял меня за руку и стал долго и нудно расспрашивать о городских событиях, о том, что наказал мне передать ему Красс на словах, как он живёт, и что он ест, и с кем, и сколько раз в день, и прочее, пока не высосал из меня всё что мог. - Я своё отстоял, теперь твой черёд,- повторил мне мои слова Транквилл, когда мы, наконец, вновь остались одни. - Ну уж нет, от меня пусть он этого не ждёт. У меня есть дела поинтересней. Сказав это, я вышел и вернулся, ведя за руку Милену. Другую руку я соединил с рукой Транквилла и сказал: "А теперь замкните цепь". И они, улыбнувшись, подали друг другу руки. - Да будет наш союз прочным, и да не разорвётся наш круг!- воскликнул я торжественно. Итак, соединение было достигнуто. Отношения между Миленой и Транквиллом, как я и ожидал, восстанавливались со стремительной быстротой, и вот они уже стали совершать прогулки вдвоём. Должно быть, Транквилл тоже увлёкся ботаникой. Пока они оставались одни, я вынужден был оставаться на вилле, и вскоре мне это наскучило. "Так ли уж нужен мне этот отдых?"- подумал я.- "И чего жду? Если я уступаю Милену своему другу, то, пожалуй, следует возвращаться в город, тем более что, оставаясь здесь, я рискую навлечь на себя неудовольствие Красса, обещав вернуться как можно скорее". Может быть, чувство, владевшее мною, и не было настоящей ревностью, но оно терзало меня, и дело дошло до того, что я стал встречать их весёлых без улыбки. А что может быть гнуснее? Я попросил Публия, чтобы он написал Крассу письмо с просьбой оставить меня у себя ещё на время, объяснив, что мне до смерти не хотелось бы так скоро покидать его и тем самым лишиться его драгоценного общества и возможности вести с ним проникновенные беседы, набираясь опыта и премудрости. Растаяв как сало на солнце, довольный дурень написал своё письмо, на все лады расхваливая меня и умоляя оставить меня у него, так как давно уже ему не доводилось находить в человеке такую отзывчивость. Однако вскоре ему пришлось убедиться в том, что отзывчивость мою он несколько переоценил, и она вовсе не так велика, как ему представлялось. Это случилось, когда, не довольствуясь более достигнутой между нами близостью, он пожелал довести её до крайней степени, всеми способами склоняя меня к этому. Я решительно отказал, он стал настаивать. Тогда я пригрозил, что расскажу обо всём его жене, и это произвело на него некоторое действие. Жену свою он побаивался. Она же, как мне показалось, и сама уже начала что-то подозревать, хотя решительно не могу понять, на чём основывались её подозрения. О, женское чутьё! Не желая говорить плохое о муже перед женой, я, вместо того чтобы пожаловаться Гиеле, написал письмо Крассу, сообщив ему о притязаниях Публия; я не собирался его отправлять, написал же потому только, что чувствовал себя оскорблённым и хотел избавиться от внутреннего отвращения. Давая понять, что теперь у меня есть причина избегать его, я стал всё реже навещать Публия и всё чаще присоединяться к своим друзьям. Прежде мы с Транквиллом возделывали свой виноградник по очереди, теперь же я предложил, чтобы ещё больше укрепить наш союз, объединить наши усилия. - Двое поднимут камень, которого не поднимет один, хоть бы он десять раз пытался это сделать. Милена восприняла это поначалу с некоторым смущением, которое, однако, вскоре прошло. День за днём предаваясь упоительной неге под сенью леса, мы так увлеклись, что, в конце концов, совершенно забыли обо всём остальном. Забыть можно обо всём, но об осторожности забывать всё же не стоит. И о том, что ты в гостях, между прочим, тоже. И вот, последовала череда событий, положивших конец нашему мирному счастью и принудившая нас прервать наши столь приятные каникулы. Публий, обозлённый моим пренебрежением, выследил нас и пригрозил, что сообщит обо всём Крассу, если я и в этот раз отвергну его. Поняв, что дело принимает скверный оборот, и мир сохранить уже не удастся, я объявил войну. Первым делом я отправил своё письмо, приписав к нему в постскриптум, что, мол, и Милена не избежала грязных притязаний похотливого козла. После чего я отправился к Гиеле и стал умолять её о заступничестве. Она пришла в неистовство и закатила своему любезному супругу такую сцену, что я удивляюсь, как у него шкура не задымилась. Я же попросил её написать Крассу и рассказать о поведении Публия, так как свидетельство такой почтенной и уважаемой матроны весит куда больше, чем слова несчастного юноши. Гиела согласилась со мной и письмо написала. Я стал утешать её и уговаривать не убивать себя из-за человека, который достоин её презрения, но не гнева. Гиела утешилась и попросила меня приходить к ней ещё, так понравились ей мои утешения. Я возразил, что не могу дольше оставаться здесь, так как долг для меня выше личного счастья, и как мне ни горько расставаться с ней, я должен увезти отсюда Милену, за которую отвечаю перед её мужем. Конечно, если она найдёт способ угомонить Публия, чтобы я мог не бояться приезжать, а Красс - не бояться отпускать меня, тогда я непременно приеду снова. А на что способна влюблённая женщина, я знал - на всё. Публий написал письмо Крассу, в котором описал образ жизни, который вела его супруга. Милена пришла в ужас, узнав, что наша тайна перестала быть тайной. Я уговорил её не волноваться и во всём положиться на меня. Главное, хранить альпийское спокойствие, чтобы всякое подозрение,- и даже тень его,казалось бы нелепым и неуместным. - В дороге потренируешься,- сказал я ей.- От тебя требуется только это, остальное моя забота. - Они такие старые друзья,- всхлипывала она. - Тем лучше. Значит, уже не помирятся. Предавший старинную дружбу заслуживает казни. Публий, ворвавшись ко мне, злорадно пожелал нам с Миленой счастливого возвращения. Я сказал, что у него есть прекрасная возможность превзойти подвиг марафонца, если он будет бежать всю дорогу перед нашей коляской, чтобы первым принести свою весть. Взбешенный моим издевательским тоном, он приказал своим рабам схватить меня. Но тут появилась Гиела, а её в этом доме боялись больше. Я придал своему лицу выражение, от которого она совсем теряла голову. Она ответила мне взглядом, не оставлявшим никаких сомнений по поводу её чувств. Мы выехали втроём. Возвращая Крассу его поэта, я надеялся привлечь к себе ещё большую его симпатию. Понятно, что оставаться здесь дольше Транквиллу стало невозможно. Красс, получив в короткий срок одно за другим три письма, ничего не соображая, метался по дому, забыв даже про еду, что свидетельствовало о крайнем его потрясении. Голова у него шла кругом, и он едва дождался нашего приезда. Милена проявила незаурядные артистические способности, а Транквилл выразил горячее раскаяние в том, что покинул такого человека как Красс, и умолял простить его. Красс потребовал от меня объяснений. Я объяснил всё очень детально. - Каков негодяй!- кричал Красс.- И этого человека я считал своим другом! И зачем я только придумал эту поездку, ведь всегда же знал, что не дело это, когда жена разъезжает без мужа. Да ведь это же ты мне посоветовал!накинулся он вдруг на меня. - Разве я виноват в том, что эта деревенщина ведёт себя так по-скотски и не имеет ни уважения, ни ума. Ей подаёшь руку, а она как голодный пёс впивается в неё зубами. Что же касается того, чтобы жена могла свободно совершать поездки, то это и естественно, и общепринято. Ведь не одна же она поехала, а с человеком, пользующимся, как я надеюсь, доверием её супруга. Наконец, Красс успокоился. - Однако он оскорбил меня, и я не могу не ответить на это,- сказал он.Что ты об этом думаешь? - Думаю, что если бы тебя укусила собака, ты не стал бы гоняться за ней с палкой, чтобы отомстить. Умные люди смеялись бы над тобой, а дураки освистали бы. Я больше не питал никаких чувств по отношению к Публию, стараясь думать о плохом не больше, чем оно того заслуживает - только чтобы уметь вовремя избежать его. А Публий был более не опасен. - Нет, так не годится,- сказал Красс после некоторого раздумья.- Это совсем другое дело. Собака не отвечает за себя, а человек должен держать ответ за свои поступки. Я поразился здравости его суждений. - Нет необходимости что-либо предпринимать,- сказал я.- Искусство пытки предоставлено Юпитером женщине. - О чём это ты толкуешь?- не понял Красс. - О его жене. Она устроит ему такую жизнь, что ему и подземелье покажется счастьем. - Это правильно. Но всякий нож тупится. - По вине и наказание,- сказал я. На том наш разговор и окончился. Жизнь продолжалась. Теперь работу, которая прежде лежала на одном мне, мы выполняли вдвоём с Транквиллом, и я почувствовал себя совсем хорошо. Красс ещё некоторое время переживал предательство своего друга, но со временем к нему вернулось прежнее расположение духа, и вновь пирушки стали сменять одна другую. Между тем со мной произошёл занятный случай. Однажды я проходил по форуму и вдруг услышал тихий женский голос, шепнувший мне: "Следуй за мной". Я обернулся и увидел женщину, склонившуюся чтобы завязать сандалию. Лицо её скрывал капюшон. Завязав сандалию, она продолжила свой путь. Я последовал за ней. Шли мы довольно долго. Наконец, она остановилась. Я подошёл к ней. - Сегодня ночью,- услышал я её голос,- ты должен быть на углу последнего дома на улице *** через два часа после полуночи. Меня послала к тебе моя госпожа, она будет ждать тебя. - А кто твоя госпожа, детка?- спросил я шутливым тоном. Она не ответила. Когда же она заговорила вновь, в её голосе звучала лёгкая досада на то, что я отношусь к этому делу столь легкомысленно. - При тебе не должно быть оружия. - Как!- воскликнул я, подыгрывая ей.- Ночью и без оружия? - Да,- прошептала она.- И ты должен быть один. - А если на меня нападут?- прошептал я с притворным ужасом. - Если ты боишься, то лучше оставайся дома и спи. - Я не сплю по ночам,- сообщил я ей на ушко, пытаясь при этом разглядеть её лицо. Отчасти мне это удалось. Хорошенькая. "Такова ли её госпожа?"подумал я. - Почему?- удивилась она. - По разным причинам,- не стал углубляться я.- Значит, ровно в полночь в конце улицы ***... - Ну вот, всё ты напутал! Через два часа после полуночи. - Ах, да!- воскликнул я и тут же снова перешёл на шёпот.- Скажи своей госпоже, что я непременно приду, и пусть на меня нападут хоть все негодяи города. Она постояла немного, потом повернулась и быстро пошла. Я не стал следить за ней, хотя это было проще простого. Но мне даже нравилась эта таинственность, она придавала делу особый соблазнительный колорит. Значит, в конце улицы ***. Без оружия. Прелестно! В назначенное время я стоял, укрывшись в тени, и любовался рисунком лунного света. Вдруг кто-то тронул меня за руку. Я вздрогнул от неожиданности. - Иди за мной,- шепнул человек и быстрой неслышной походкой устремился куда-то. Я старался не отставать. Я подумал о смерти - что у неё кошачьи повадки: неслышная походка и молниеносный бросок. Меня усадили в повозку и повезли куда-то по городу. Куда, я не видел. Но вот повозка остановилась. Мне завязали глаза и потянули за руку. Я подчинился, решив претерпеть всё до конца. Когда с моих глаз сняли повязку, я обнаружил, что нахожусь в каком-то старинном доме. Его стены были обильно покрыты бронзовыми украшениями, среди которых пылали факела, и красные блики плясали, обнявшись с тенями. Передо мной стояла девушка, в которой я узнал ту самую, что подошла ко мне на форуме. Теперь её лицо не скрывал капюшон, и ничто не мешало мне видеть его. На ней были белые с чёрным одежды, в руке она держала тонкий прут, на конце которого был огонь. Она молча повернулась и повела меня вглубь дома. Мы вошли в зал, стены которого были завешаны тканями, а пол был выложен тёмных тонов мозаикой. Девушка укрепила свой прут, хоть в зале и без того было довольно огня, и оставила меня одного. В центре зала было устроено весьма уютное место, где я и расположился, ожидая продолжения этой странной церемонии. Наконец, появилась и сама госпожа. Она была закутана в чёрное одеяние. На голову её был наброшен ярко-алого цвета капюшон. Она устроилась напротив меня и произнесла: "Будь пальме подобен, что голову ввысь устремляет, Корни скрывая в земле, чтоб ни ветер её ни сломал, Ни солнце огнём не спалило". Произнеся эти стихи, она откинула капюшон, под которым оказалась хорошенькая головка. Может быть, губы её и были несколько тонкими, зато глаза были просто неотразимы. "Пенного моря богиней предстала она предо мною, Речь же услышав её, я сказал: Это голос Минервы". Она кивнула. - Меня зовут Канидия. Отныне и впредь я ничего от тебя не скрываю. Она сказала, что увидела меня, когда я прогуливался у храма Юпитера. Она приказала своей служанке следить за мной и узнать, где я живу, а также разузнать, кто я и чем занимаюсь. Мы стали беседовать. Отвечая ей, пытался понять, что бы всё это могло значить - эта обстановка, её странное одеяние и торжественный тон. Канидия хлопнула в ладоши, и в зал вошли три девушки с подносами, уставленными яствами и кувшинами с вином. "По крайней мере, голодом меня морить она, кажется, не собирается",подумал я. Вино оказалось вполне сносным. - Ты красив,- сказала она. - Благодарю,- ответил я.- Ты тоже. - Я говорю не для того, чтобы польстить, а потому что это главное. Чем отличается город от лесов и болот, населённых дикими племенами? - Законом,- ответил я,- и культурой. - Законом?- она рассмеялась.- О каком законе можно говорить в Риме! - Вот так раз,- опешил я. - Культура - это уже ближе. Но главное - красота! - Полностью с тобой согласен,- сказал я. - И что же?- продолжала она, всё больше увлекаясь.- Где они, потомки Марса, гордые, сильные, благородные, где они? Мы словно во храме, где беснуется оргия, оскверняя и пачкая его. Убожество как болезнь пожирает Великий Город! - Что верно, то верно. И ведь что удивительно,- сказал я,- разве Империя рушится? Во всём царит закон и порядок. Ты говоришь, нет закона. Есть злоупотребления, есть ничтожные, корыстолюбивые люди, они разрушают Империю, но что-то ведь и держит её. В сущности, она процветает. - Процветает?- воскликнула она оскорблённо.- Болезнь не сразу же проступает на лице, сначала она поражает кровь. Чего я никак не ожидал, так это того, что мне придётся провести ночь в риторических упражнениях. Вот уж к чему у меня не было ни малейшего желания. - Когда кровь отравлена, кажется, делают кровопускание,- сказал я. - Да!- крикнула она внезапно, так что бокал, который я как раз подносил к губам, дрогнул в моей руке, и несколько капель пролилось мне на грудь. "К чему эти мрачные мысли, они не спасут от печали. Выпей вина и доверься венериным узам!" - Любовь,- усмехнулась она.- Любовь ослепляет глаза. - Зато прозревает сердце,- заметил я. - Любя что-то одно, ты теряешь всё остальное. - Но почему же одно, и почему же всё? - Любить, но не влюбляться, это нужно уметь. И не привязывать себя. - К чему?- спросил я. - В чём величайшая ошибка Рима?- спросила она в ответ. - Не знаю,- признался я.- В чём же? - Кем были мы? Вершителями великого дела, исполнителями прекрасной миссии, несли свет красоты и разума в мир, мы были прирождёнными повелителями, сильными, непреклонными. В нас была воля, и без неё мы не сделали бы того, что мы сделали. - Была Троя, и мы были троянцы!- воскликнул я горестно. Сам же подумал: "А как же Греция, Александрия, Египет?" Но высказываться не стал, боясь оскорбить патриотические чувства, как видно, переполнявшие её. Я не дурак, чтобы перечить женщине, которая мне нравится. Пусть говорит, что хочет. - И в какой-то момент это произошло. - Что произошло?- спросил я участливо. - Величайшая ошибка, которая погубит всех нас. Я вижу, как рушится город, как толпы варваров крушат статуи, врываются в храмы, оскверняют алтари, жгут, разрушают, топчут, и нет спасения! Я согласился, что зрелище, и впрямь, жуткое, однако она оставила мои слова без внимания. - Мы утратили главное - волю! А с нею нас покинула сила, и боги с презрением отвернулись от нас, сумевших победить, но не сумевших удержать победу. Чем выше мы поднимались, тем становились слабее, а должно быть наоборот. Чем выше, тем сильнее. Мы привязались сами к себе, мы перестали быть воинами. Устремившись к малому, мы потеряли большое. Тут я не выдержал. - А как же Великий Мир! - Мир не может быть прочным, если ты не готов к войне. Тело должно быть вдохновляемо духом, когда же дух развращён, тело слабеет и становится дряхлым, и вот уже черви пожирают его. С гибелью Города погаснет свет на земле. И наступит ночь уродства и беззакония. Вот цена нашей слабости! "И откуда в этой девочке столько мыслей! Поразительно. Она говорит как Катон. Вот уж что ей совсем не к лицу. Вероятно, она полагает, что ей выпала великая миссия спасения отечества". Так оно и оказалось. Собственно, миссия была возложена не только на неё, но и на меня. Вот ведь оно как. Мы должны исправить великую ошибку и установить подлинный порядок, спасти Город и свет красоты. И всё же, моё долготерпение было-таки вознаграждено, так что остаток ночи прошёл просто чудесно. Пожалуйста, я готов слушать тебя, сколько тебе будет угодно, девочка, ты восхитительна! Мы договорились, каким образом мы будем встречаться. Мне вовсе не хотелось, чтобы обо всём этом узнала Милена. Вернувшись, я застал её в великом смятении. Она сообщила мне, что беременна. Я не сразу понял причину её беспокойства. - Да я забыла уже, когда он в последний раз прикасался ко мне! По меньшей мере, полгода, как он не делает этого. - Вот ещё напасть! Надо что-то придумать. Мы собрали совет. - Может быть, тебе уехать на время?- предложил Транквилл. - Ты же знаешь, он не отпускает меня от себя! - Это можно было бы устроить. Но это не выход,- сказал я.- Он, наверняка, приставит кого-нибудь следить за тобой. Скрыть этого не удастся, лучше и не думать об этом. А что если обвинить во всём Публия? Признайся, что он совершил над тобой насилие, сделай вид, что хочешь заколоться кинжалом. Конечно, в этом маловато блеска, зато это не безнадёжно. - Но ведь он же не оставит этого так!- возразил Транквилл.- И вновь всплывёт наша поездка, и неизвестно, чем дело обернётся на этот раз. - Она уже всплывает,- заметил я ему, и он, смутившись, умолк.- Как ни верти, а некоторое неудобство претерпеть придётся. - Может быть, похитить Милену? А потом вернуть. - Для такого дела нужны надёжные люди, а они, почему-то, все повымерли. Он же землю носом взроет от Сицилии до Гельвеции, чтобы найти её. Нет, лучше свалить всё на Публия и не усложнять дело ещё больше. Транквилл не стал спорить. Милена готова была уже принять любое решение. На том мы и разошлись. Транквилл всё не мог успокоиться. - Может быть, нам удастся убедить его, что это он сам, выпив лишнего, сделал? Представляешь, как бы он обрадовался! - Представляю. Такое он запомнил бы накрепко. Не надо считать Красса совсем уж дураком, а то как бы самим в дураках не остаться. - Бедный ребёнок! Представляю, как он будет относиться к нему! А ведь это же наш ребёнок. - Хорошо сказано, наш. - Ты ещё шутишь!- поразился он. - Ну что ты, тут уж не до шуток. Но зачем впадать в отчаяние, это же верная гибель. Корабль всего лишь получил пробоину, он ещё даже не тонет, а ты уже мечешься по палубе и готов от страха выпрыгнуть за борт. Однако, какую я сегодня провёл ночь! Я рассказал ему о своём приключении. - Бедняжка,- сказал я.- Каково ей бороться с чувством, которое она сама же отрицает! - Ты полагаешь, она влюблена в тебя? А мне кажется, малышка просто увлеклась игрой. - Всякая гора, если она высока, увенчана снежной вершиной. Всё достойное заканчивается игрой. "В чём я искать буду цвет? Красный - в короне царя В час, когда город его жаром заката объят". - Я понял стихи, но не мысль,- сказал Транквилл. - Всё когда-нибудь наскучит, кроме игры, и всё когда-нибудь станет игрой. - Наскучить может и игра,- возразил Транквилл. - И сама жизнь,- сказал я.- А потому остановимся на этом, ведь кроме жизни у нас нет ничего. - Есть нечто большее, чем жизнь. - Канидия говорит примерно так же. Транквилл ответил цитатой, и мы затеяли поединок. Я отстаивал своё мнение, а Транквилл - своё, причём негласно нами было принято, что говорить нужно только цитатами. Я не выдержал первым и, не успев вовремя вспомнить что-нибудь из наследия предков, сочинил на ходу двустишье. Транквилл заметил мою хитрость и спросил, откуда эти стихи. Я сказал: "Стыдись! Ты видишь то, что уж давно исчезло, Так спящий видит жизнь, но ту, которой нет". Транквилл стал покатываться от смеха, поняв, что я его провёл. Я потребовал от него, чтобы он признал поражение. Он хотел ответить мне что-то, но смех мешал ему говорить. В этот момент к нам подошла Милена и до крайности обиделась на Транквилла, который смеётся, когда из её глаз льются слёзы. - Вот именно,- поддержал её я.- Он ещё может шутить! О времена, о нравы! Когда возмущённая до глубины души Милена удалилась, я попросил Транквилла оказывать мне, когда это понадобится, помощь, что он и обещал. Продолжая свои похождения и утешая попеременно то Канидию, то Милену, я не забывал о том представлении, которое нам предстояло разыграть перед Крассом. С некоторых пор в его присутствии я стал печален и неразговорчив, словно бы какая-то ужасная мысль терзала меня. Когда же Красс спрашивал меня о причине моей скорби, я в ответ лишь заливался слезами. Красс спросил у Транквилла, не знает ли он, что со мной происходит. Тот отвечал, что не знает и даже не догадывается. Выбрав подходящий день, я изобразил такое невыносимое отчаяние, что Красс теперь уже строгим голосом потребовал объяснений. - О, лучше б мне было умереть, и тогда мне не пришлось бы выбирать меж двух ужасных преступлений - оскорбить великого человека словами, или оскорбить его молчанием. Встревожившись, Красс приказал мне говорить, но со мной сделалась истерика, я стал биться головой о камень и кричать, чтобы кто-нибудь убил меня, однако, видя, что Красс начинает терять терпение, и сострадание в нём грозит смениться раздражением, я припал к его ногам и стал криком умолять его простить меня за то, что я посмел укрыть от него ужасную правду. - Что ты сокрыл от меня, говори! И я поведал ему о чудовищном злодеянии Публия. - Как!- взревел Красс, покрываясь багровыми пятнами.- О нет! Он приказал позвать к себе немедленно Милену, а я лишился чувств, у ног его простершись. Милена благородная предстала пред очи господина, и лицо её белее мела было. Когда ж потребовал он подтвердить мои слова или опровергнуть их как лживые, она, едва заметно пошатнувшись, вскричала, бросившись ко мне: "Зачем не дал ты умереть мне, и тем позор свой искупить! Смерть от кинжала в сотню раз была бы легче ужасной тяжести позора, что теперь до самой смерти мне влачить придётся!" И слёзы хлынули из глаз её, и ноги подкосились. "Увы мне, это правда!"- простонала, и я, очнувшийся, при стоне этом вновь лишился чувств. Несчастная Милена схватила нож, лежавший на столе, и вскрикнув: "Да свершится!"- им вены перерезала себе и, заливаясь кровью, рухнула. Ошеломлённый Красс, не в силах шевельнуться, стал вопить: "Сюда! На помощь! Госпожа порезала себя!" И слуги, прибежав, Милене тряпкою стянули руку и унесли её бесчувственную прочь. - Надеюсь, ты не очень сильно порезалась?- спросил я её. - Вены целы. Ты знаешь, было так интересно, что я совсем не почувствовала боли,- сказала Милена. - Ты была превосходна. Красс проглотил всё это одним куском. - Я должен наказать этого негодяя!- сказал он мне.- Я привлеку его к суду! - Суд потребует много денег. - Мне это безразлично,- сказал Красс. - У Публия наверняка найдутся свидетели, за деньги можно купить их сколько угодно, и тяжба может продлиться долго. Кроме того, о случившемся узнают все. Неужели Красс хочет, чтобы его супругу обсуждали на каждом углу, и городская чернь указывала на неё между собой: "Вот эта женщина!