" - Ты прав. Но что же тогда делать? - Не знаю,- сказал я.- Бывает, вепря убивает стрела, бывает, загрызают собаки. Если собаки слишком громко лают, то, может быть, воспользоваться бесшумной стрелой? - Стрелой,- сказал он.- Конечно же, стрелой! И сделаешь это ты. Этим ты искупишь свою вину за то, что так долго скрывал от меня правду. Я не осмелился возражать, хотя такое поручение не вызвало у меня особого восторга. Я заметил только, что дело это потребует некоторых расходов, и Красс без лишних слов выдал мне большую сумму денег. Весь день я думал, как взяться за это дело, ведь я не знал никого, кому можно было бы его поручить. Ночью я отправился к Канидии. - Мне нужно побыть у тебя некоторое время,- сказал я.- так, чтобы никто не знал, что я в городе. - Если кто-нибудь узнает, что ты здесь, я погибла,- сказала она. - Если узнают, что я в городе, я погиб,- ответил я. Канидия промолчала, видимо, взвешивая решение. - Хорошо,- сказала она.- Я спрячу тебя в своём доме. - Между прочим,- сказал я,- нет ли у тебя на примете кого-нибудь, кому можно было бы поручить одно дело? - Какое дело?- спросила Канидия.- У меня есть люди, но подойдут ли они? - Нужно покончить с одним человеком,- сказал я. - А почему бы тебе не сделать это самому? - Если меня схватят, кто же тогда совершит Великое Дело? Возражение это прозвучало столь убедительно, что Канидия была вынуждена с ним согласиться. - У меня есть деньги, и я мог бы заплатить,- сказал я. - А сколько у тебя денег?- спросила Канидия. Я показал кошелёк, полученный мною от Красса. - Отдай их мне, я всё устрою,- сказала она. И я с радостью препоручил это дело ей, чтобы самому предаваться делу более приятному и более привычному. Мне нравилось, что никто не знает, где я, и ещё более - что я сам уже не уверен, где я, и есть ли вообще Город, или его нет вовсе. Я видел факела, шкуры зверей, бронзу, я видел Канидию, и она пила красное вино, и я знал, что она есть. Двери дома были закрыты, и я не знал, есть ли за ними что-нибудь, или навсегда исчезло. А может, и не было никогда. - Как ты собираешься добиться власти?- спросила Канидия. Об этом-то я и не подумал! - Может быть, устроить заговор? - Нет,- решительно заявила она.- Раздор в доме - гибель для дома. Если мы учиним раскол в Империи, то тем лишь приблизим падение Города, он ослабеет и станет добычей диких зверей. - Но что же делать? Кто же отдаст нам власть? - Нужно любить, но не влюбляться. - Править, но не повелевать,- продолжил я. - Да!- сказала Канидия. - Не очень понимаю, как это. - Чего проще,- сказала она.- Станешь ли ты собирать цветы, размахивая топором? - Теперь понимаю. Мы стали обсуждать, как всё будет происходить, решали, как нужно действовать, и так увлеклись, что, казалось, и впрямь всё проще простого, и вот-вот начнётся, зазвучит, да нет же, уже началось! Звучит музыка былого величия, прах осыпается с её одежд, уходит в землю, и торжествует она, на голове её корона, и в волосах её обжигающе холодны бриллианты, хрустальные колонны наливаются кровью, наливаются золотом, и стройны они, и неколебимы, всё выше солнце, и каждой своей чертой проступает прекраснейшее из лиц, брови очерчены твёрдо, рука простёрта в жесте, вперёд, мои воины! рычат и скулят, и пятятся, пятятся звери, забиваются в норы, прячутся в сырых подвалах лесов, где сам воздух пропитан заразой, и молния летит от руки её, вонзается в тело гидры, и вспыхнула, запылала она, корчится, хрипит в агонии, горит паутина, и дальше, дальше вперёд продвигается войско, ветер прокатился волной, и дальше самих небес торжествует пламя! Где же они, эти воины, вот они, здесь! Вот их шаги, вот их песни и гимны, вот кони их шумно дышат, жарко, шумно дышат, волны бьются и кружат, и бьются, неистово, жарко, и стон в их дыхании, неистово, жарко, стон, жарко дышат... В экстазе она бормотала какие-то фразы, бессвязные, жаркие, то вдруг начинала истерически хохотать, она открывала глаза, и я не знал, что они видят, но видел, что они безумны. Она впивалась в меня пальцами, она держала меня так, как будто хотела удержать солнце или огонь, или огромного зверя, или же это была молния, которая пронзала её, и она кричала в огне самосожжения. Я всё больше растворялся в этом огне, и однажды я понял, что заболеваю. Я слышал, что кто-то рядом, я приказывал построить снежный мост от моря до солнца, мне отвечали, что строительство начато. Я говорил: "Облейте его кровью!" Надо мной склонялось лицо, и я падал в него. Когда я увидел Транквилла, это уже не могло меня удивить. Я подозвал его, хоть в этом и не было нужды - он сам спешил ко мне. - Поди, позови её,- произнёс я. - Ты болен,- сказал он.- Я распоряжусь перенести тебя домой. - Мой дом здесь,- заявил я, но тон его произвёл на меня воздействие, и я не сопротивлялся, когда меня погружали на носилки. - Как ты нашёл меня?- спросил я Транквилла, когда пришёл, наконец, в чувство. - Ты пропадал неизвестно где так долго, что я уже начал волноваться,сказал он.- Уже пришло известие, что Публий погиб, упав с лошади. Красс очень этому обрадовался и весь день был весел, а потом вдруг стал плакать. Он сильно переменился. Стал подозрительным, сварливым. Он уже знает о том, что поступок Публия не остался без последствий, ты понимаешь, о чём я говорю. Ты всё не возвращался, и я решил разыскать тебя. И нашёл тебя здесь. - Но как тебе это удалось? - Это было непросто,- согласился он.- Но там, где нельзя разрушить стены, всегда можно отворить дверь. - Странно,- сказал я.- Нам казалось, что мы убиваем зверя, на самом же деле, мы бесновались как помешанные. - Может быть, это и странно,- сказал Транквилл,- но весьма обычно. Возьми, к примеру, солдат. Они защищают наш город от варваров, и когда они возвращаются с триумфом, мы осыпаем их цветами и плетём венки. - Мне не по душе эти парады,- сказал я.- У них дурной вкус. Но шрамы на лицах солдат лучше, чем шрамы на лице города. - Да,- сказал Транквилл,- но ты знаешь, что стоит кому-нибудь из этих героев появиться на пиру, как он начинает бесчинствовать и ведёт себя как настоящий варвар, его шутки грубы и вульгарны, его манеры, хотя скорее их следовало бы назвать повадками, сочетают в себе наглость с крайней неотёсанностью. Когда же они заявляются толпой, то изысканный пир превращается в лежбище скотов. И дело доходит до того, что женщины уже считают допустимым употреблять в своей речи непристойные шутки и словечки, взятые из солдатского жаргона. Много раз я говорил себе: "Наш город захвачен. Он не торжествует победу, он оплакивает поражение. Племена варваров завладели Великим Городом". И тогда я спешу уйти от людей, чтобы не видеть, как красота целуется с уродством. - Ты слишком мрачно смотришь на вещи,- рассмеялся я.- Солдаты удалены от города, они живут в лагере. Послушать тебя, так они просто проходу не дают на улицах. - Нельзя отсечь ногу, обув её в солдатский сапог!- воскликнул Транквилл.Избегать следует не холода, а простуды. Я не стал продолжать спор. Милена, едва увидев меня, разрыдалась, чего я от неё никак не ожидал. Или такая привязанность уже вызывала у меня досаду? Она потребовала, чтобы я обещал больше не оставлять её одну так надолго. - Но ведь с тобой оставался Транквилл!- сказал я. - Они всё время ссорятся с Крассом, и это ужасно. Моему возвращению Красс как будто даже и не обрадовался. Я понимал, что ему будет нелегко каждый день видеть перед собой человека, убившего его друга, хотя бы тот и совершил бесчестный поступок - человека, которого он, Красс, по закону должен был передать в руки суда как убийцу. Новорожденная была отправлена в деревню и отдана на попечение кормилицы. Через несколько дней после моего возвращения такая же участь внезапно постигла и Милену. Должно быть, Красс начал что-то подозревать, или кто-то из его слуг донёс ему - Милена с Транквиллом всегда вели себя слишком неосторожно. С исчезновением Милены жизнь в доме Красса стала совсем безрадостной. Однако покинуть этот дом мне не позволяло моё отчаянное положение - потеряв место, я потерял бы и средства к существованию. Транквилл признался, что те же соображения руководят и им. Даже комнату в гостинице я не мог больше себе позволить, вот до чего я дошёл. Однако о том, чтобы продать что-нибудь из моих драгоценностей или книг, я не мог даже помыслить. Да и надолго ли мне хватит этих денег? Я всегда полагал, что продавать свои вещи можно лишь тогда, когда тебе грозит смерть от голода, а такая смерть мне всё же не грозила, пока я оставался у Красса. Пировал он по-прежнему часто, и с отъездом Милены пиршества эти становились всё разнузданнее и безобразнее. Я держал язык за зубами, повинуясь мудрой поговорке, но Транквилл не желал этого делать, что никак не улучшало его отношений с Крассом. Я умолял Транквилла быть сдержаннее, чтобы не отравлять и без того не слишком весёлую жизнь, но всё без толку. Чтобы немного развеяться и отвлечься от убогой реальности, я взялся написать поэму, которую по мере написания, читал Канидии. Я не порвал с ней отношений, хотя и стал относиться к ней с некоторой настороженностью, памятуя о том безобразии, до какого мы дошли с ней в своих бесчинствах. Мне начинало казаться, что жизнь моя потерпела крах, и я не видел ничего, что давало бы мне надежду на счастливые перемены. Мысль о смерти стала всё глубже проникать в мой мозг. Неужели я подурнел? Почему женщины перестали замечать меня? Или мой гений изменил мне? Но что тогда принуждает меня держаться жизни? Такие мысли вовсе не были безобидны, потому что стоило в моей голове возникнуть какому-нибудь плану, как я уже не мог успокоиться, пока не осуществлял его или не находил достаточно веских доводов против его осуществления. На этот раз таких доводов я не видел. Что же мне оставалось? И я принял решение. Но раз я решил умереть, следовало получить от жизни всё, что ещё было можно. И покинув Город под предлогом деловой поездки, я направился прямиком к своей любимой, томившейся в деревне. Встреча была бурной. Заливаясь слезами, мы жаловались друг другу на те страдания, которые нам пришлось вынести, и наконец, решили, что чем бы всё это ни кончилось, мы никогда больше не расстанемся. Как прежде, мы отправлялись на прогулки и тогда, отдавшись любви, мы забывали обо всех неприятностях, и жизнь вновь становилась для нас океаном радости и наслаждения. Однажды, совершая прогулку, мы увидели бородатого человека, сидевшего у ручья и тихо разговаривавшего с самим собой. Вид его был неопрятен, и я подумал, что это, должно быть, какой-нибудь из несчастных бродяг, чья жизнь отличается от жизни зверей тем разве, что у них нет тёплой шкуры, чтобы не замёрзнуть, и они лишены дома, который есть даже у диких зверей. "Неужели такая же участь могла постигнуть и меня?"- подумал я.- "Или же он из тех философов, что ставят собаку выше человека?" Прислушавшись, я услышал, что он говорит по-гречески. - Как тебя зовут?- спросил я у него. - Как хочешь,- ответил он на латыни. - Что ты здесь делаешь?- спросил я, перейдя на латынь. - Моюсь в грязи,- сказал он. Милена засмеялась. - Как можно отмыться грязью? - А как можно отмыться добродетелью?- спросил в ответ философ. - Так ты умываешься грязью порока?- сказал я.- Тогда понятно, почему ты такой грязный. - Порок - основа добродетели,- заявил философ.- В одном городе жил человек, который часто, выступая перед толпой на форуме, поносил похоть и распущенность. И вот, однажды его застали в обществе распутнейших женщин, которых он всячески ублажал. "Как же так?"- спросили его.- "Ты осуждаешь порок, а сам открыто предаёшься ему?" На что он ответил: "Голодный может думать лишь о еде, насытившись же, он о ней забывает. Я избавляю этих несчастных женщин от похоти, насыщая их. Когда я вижу лицо женщины, получившей удовлетворение, я вижу, как оно красиво и мирно. Так разве, обращая безобразное в красивое, я не уничтожаю этим порок?" Я стал спорить, считая такой подход надуманным. Он отвечал, и вскоре мы увлеклись диспутом. Милене же он, по всей видимости, изрядно наскучил, и она оставила нас. Когда я догнал её на дороге, она сказала: "Этот человек неправ?" - Он всего лишь ловкий манипулятор,- сказал я.- Давно известно, что в словах нет правды. - В чём же она?- спросила Милена. - Не знаю,- сказал я. - Тогда в чём не прав этот грек? - Он был бы прав при условии, что добродетель - это мгновенное состояние, никак не связанное с другими состояниями, то есть, если разбить движение на бесконечность состояний покоя, а это парадокс. Он произвольно акцентирует внимание лишь на одном промежутке времени, сознательно отвлекая внимание от того факта, что насыщение пороком невозможно, ведь нельзя остановить движение. - Я не понимаю всего этого,- призналась Милена.- Но раз ты говоришь, что он не прав, я тебе верю. Но скажи, разве не правда, что голодный думает лишь о еде? - Правда. Но не обязательно впадать в чревоугодие. - Почему бы и нет? - Потому что всякое движение, достигая наивысшей точки, возвращает путника к тому месту, откуда он начал путь, но с другой стороны холма. - Как это, с другой стороны холма? - Человек поднимается по дороге в гору. Вот он дошёл до вершины, теперь его путь ведёт вниз, и в конце концов, он вновь спускается вниз, но не видит того места, откуда он начал восхождение, потому что оно скрыто от него холмом. - И что это значит? - Голодный думает лишь о еде, сытый о ней забывает, но предающийся излишеству в пище вновь начинает думать лишь о еде. - Во всём нужна умеренность, ты это хочешь сказать? - Да, вероятно, именно это. - Это не ново. Да и что такое умеренность? Разным людям нужно разное количество пищи, чтобы насытиться. Кто же тогда скажет мне, где вершина, и с какого места нельзя двигаться дальше? - Не знаю,- сказал я. - Ты, наверное, прав. Но я не понимаю, почему не прав тот человек. - Потому что нет самой по себе добродетели. Есть добродетельное поведение. И нет порока. Есть порочные поступки. - Но почему человек нуждается в пороке? - А что ты называешь пороком? - Не знаю,- сказала Милена. - Я прослежу, чтобы завтра же этого человека здесь не было. Толковать о пороке и добродетели, расхаживая в грязной одежде, значит насмехаться над всем человечеством. Мне не по душе люди, которые, не умея следить даже за самими собой, берутся учить весь мир. - Что нам с тобой до всего мира?- сказала Милена, и мы обнялись, осыпая друг друга поцелуями. Жизнь вновь показалась мне привлекательной, и мне расхотелось расставаться с ней. Я догадывался, что дом полон соглядатаев, и вскоре Крассу станет известно о моей неслыханной дерзости. Так оно и произошло. Я получил письмо, в котором Красс приказывал мне немедленно прибыть к нему. Я понял, что надо бежать, пока меня не схватили и не привели в Город силой. Я предупредил об этом Милену, и она изъявила готовность бежать со мной, куда бы я ни повёз её. Первым делом следовало подготовить отъезд. Взяв лучшую коляску, я нагрузил её всем, что было в доме ценного. У меня было доверенное письмо от Красса, которое я получил у него, якобы отправляясь по делам, и с этим письмом я смог бы без особых трудностей продать эти вещи. Взяв еды и питья, я посадил в коляску Милену, и мы покинули виллу. Когда мы отъехали на некоторое расстояние, я остановил коляску и переоделся, облачившись в один из нарядов Милены и надев её парик. Теперь я должен был изображать служанку. И тут до моего сознания дошло, какое же я затеял безумство. Уж не бесноватый ли я? Куда нам ехать? Где сможем мы укрыться? Что с нами будет? Если бы Красс привлёк меня к суду, обвинив в нанесении ему оскорбления, я, при умелой защите, смог бы, пожалуй, выиграть дело. Теперь же поступок мой усугублялся, во-первых, ограблением и, во-вторых, побегом. Первоначально я предполагал добраться до моря и, сев на какой-нибудь корабль, покинуть берег. Но я плохо переношу качку, и мысль о морском путешествии вызывала у меня теперь тошноту. Впрочем, может быть, меня тошнило от страха. Мне было больно смотреть на Милену. В какую пропасть я увлёк её, всецело доверившуюся мне! Неимоверными усилиями я заставлял себя улыбаться и успокаивать её доводами, в которые сам уже не верил, а коляска уносила нас всё дальше, и я смеялся, содрогаясь от ужаса. На ночь мы остановились в гостинице. Я долго не мог уснуть, терзаемый мыслями, и вдруг вспомнил о Гиеле. Когда-то она была в меня влюблена, и есть надежда, что чувство это возродится в ней, как только она увидит меня вновь, и она не откажет нам в убежище, если только ревность не одержит в ней верх над всеми другими чувствами. Утром я сообщил Милене о своём плане. Она приняла его с покорностью, как приняла бы любой другой. Увидев меня в женском обличье, Гиела пришла в восторг и спросила, что всё это значит. Понимая, что хитрить нет больше никакого смысла, я рассказал ей всё, как оно было. Сначала она отнеслась к этой истории с возмущением, явно ревнуя, хотя мы и не виделись с ней уже больше года. Постепенно, однако, мне удалось смягчить её сердце слезами и мольбами, и она согласилась вступить в переговоры с Крассом при условии, что Милена вернётся к мужу, а я останусь у неё. Пришлось смириться с этим как с неизбежным. Бедняжка Милена была просто убита горем, и я был бессилен развеселить её. - Почему мы не уехали в Грецию или в Александрию?- плакала она.- Мы были бы вместе, а теперь мы должны разлучиться. - Любовь - неважный дом. Она горяча, но не умеет долго хранить тепло,сказал я печально.- Скитания и лишения совсем бы убили нас, и я не смог бы простить себе, что ввергнул тебя в такие тяготы. Я обманул тебя. Прости, если можешь. Я не хотел обманывать, я был безрассуден. И всё же, теперь наше положение лучше, чем то, каким оно было раньше. Мы приобрели заступничество женщины, которая пользуется уважением Красса. Она всё уладит, вот увидишь. А там я что-нибудь придумаю, чтобы мы вновь могли быть вместе. Переговоры оказались долгими, но в конце концов привели к успеху, и я расстался с Миленой. Она уехала. Сердце моё исполнилось тоски и боли, и когда Милена не могла меня более видеть, я дал волю своим чувствам. К немалому неудовольствию Гиелы. - Прекрати эти дурацкие вздыхания, иначе, я не знаю, что я с тобой сделаю,- сказала она.- Неблагодарный, сколько я из-за тебя вытерпела. И я ласкал её и шептал ей нежные слова, подчиняясь её любви. Мы устраивали купания в бассейне, придумывали развлечения и игры, она наслаждалась мною сполна, и мне это нравилось. Мне нравилось, что я могу жить, не задумываясь и ничего не решая, этой властной женщине легко было отдаться, предоставив ей на себя все права. После такого страшного провала я утратил всякое стремление к свободе, я не хотел больше ничего добиваться, преодолевая препятствия, то хитря, то идя напролом. Она была счастлива, обладая мною, и мне было радостно видеть её такой и доставлять ей удовольствие, выполняя любое её требование. Прежде я представлял себе любовь иной? Но времена меняются, меняемся и мы. Эта женщина знала, чего она хочет. Она попросила меня носить тот парик, в котором я приехал, и я щеголял в нём, накрашенный как женщина, и писал для неё стихи и клялся в любви, а она осыпала меня подарками и жадно пила из меня наслаждение. А я плыл по течению реки, и вёсла моей лодки обдувал ветер. Она спросила, какого цвета ей сделать стены в спальне, и я сказал: "Синий и зелёный. Пусть твой дом будет подобен святилищу Посейдона, великого трансформатора". Она сделала беседку у края бассейна, чтобы мы могли сидеть в ней и бросать в воду зелёные камешки. Они погружались на дно и лежали там недвижно, и она прыгала, взмахнув крыльями брызг, и звала меня за собой. Я получил от неё в подарок перстень с сагдой; красивый камень. Надевая его, я спросил Гиелу, как на самом деле умер Публий. - Его укусила змея,- сказала она. - Змея? Но как в доме оказалась змея? - Он держал её для забавы. Однажды она заползла к нему в постель и укусила его. - Я догадываюсь, кто подарил ему эту змею. - Я так долго ждала тебя,- сказала Гиела.- Ведь ты обещал вернуться. Значит, Канидия обманула меня. Публия убила другая женщина, и теперь она сделал меня своим мужем. Через некоторое время пришло письмо от Транквилла, в котором он сообщал о смерти Красса. Я удивился, что человек, казавшийся мне таким здоровым, мог умереть от горячки, просто попав однажды под дождь во время прогулки. А ещё через некоторое время я узнал о том, что Милена стала женой Транквилла. Они приехали к нам, и Транквилл от души потешался над моим видом, когда Гиелы не было поблизости. Только однажды Милена напомнила мне о нашем приключении, сказав, что для неё оно давно кончилось, а для меня, видно, всё ещё продолжается, на что я ответил, что кроме парика со мной всегда остаются мои воспоминания о тех днях, когда мы всецело принадлежали друг другу. - Но ведь прошлое не возвращается?- сказала она. - Да,- сказал я.- И потому оно так умиляет и трогает. - Скажи,- повернулся я к Транквиллу.- Чья же всё-таки у вас дочка? - Милена сказала, что моя,- ответил Транквилл с некоторой неловкостью. - Это правда,- сказала Милена.- А тебе ещё рано иметь детей. - Это почему же?- спросил я. - Ты ещё сам как ребёнок,- сказала она. - Но в таком случае, то же самое можно сказать и о тебе, моя госпожа. - Наверное, ты прав,- промолвила она с улыбкой. Моё душевное состояние явно не пришлось по вкусу Транквиллу, и чтобы развеять его, он предложил мне проехаться куда-нибудь с ним вдвоём. Я был не прочь, а Гиела не возражала. Обнаружив, благодаря мне, в жизни новые краски, она была рада остаться наедине с Миленой. Транквилл стал было настаивать, чтобы я принял пристойный вид, на что я возразил ему, что считаю свой вид вполне пристойным и не имею ни малейшего желания его переменять, что же до моего гальбина, то о нём и вовсе говорить нечего. - Как хочешь,- сказал он.- А впрочем, так даже интереснее. По дороге Транквилл, так же, как и я, заметивший взаимную склонность, возникшую между нашими жёнами, сказал, что при некоторой ловкости можно было бы восстановить наш союз и жить вчетвером, переезжая из Города в деревню и обратно, или придумать что-нибудь ещё более удачное. - Ведь мы стали состоятельными людьми,- сказал он. - Да,- сказал я.- Всё изменилось. Ты семейный человек, у вас с Миленой растёт дочь. К чему склеивать разрезанное яблоко? Приехав в город, мы стали прохаживаться среди торговцев. - Посмотри вон на того торгаша,- кивнул я Транквиллу.- Как он ходит вокруг нас, ну точно кот. И облизывается, только что под хвостом у себя не лижет. - Вероятно, ты находишь очень забавным, обладая такой внешностью и манерами, говорить так грубо?- сказал Транквилл. - Дай же мне щегольнуть своими деревенскими манерами,- сказал я шутливым тоном.- В соединении несоединимого таится какая-то невероятная прелесть, ты не находишь? - Как озноб в жару?- сказал Транквилл. - Как на греческих вазах - бешеный бег коней и неподвижное лицо возницы. Вот вершина наслаждения. Разве не его мы пытаемся достичь и жадно ищем, погоняя коней, и хотим лететь всё быстрее, быстрее!.. В то время как я говорил, торговец, на которого я обратил внимание, решился приблизиться к нам. - Не купишь ли чего для сестрицы?- спросил он у Транквилла, жестом приглашая войти в лавку. - Не купишь ли чего для сестрицы?- спросил я у Транквилла. Торговец, услышав мой голос, уставился на меня в изумлении. Когда же он понял, в чём дело, он совсем ошалел и стал навязывать нам свои подарки, но мы наотрез отказались принять от него что бы то ни было бесплатно. Тогда он стал уговаривать нас отобедать у него в доме. Я понимал, с какой целью он это делает, но был уверен в том, что смогу дать отпор, к тому же мне хотелось немного развлечься, а этот человек был так забавен, что я согласился. Мы переглянулись с Транквиллом и улыбнулись, поняв друг друга без слов. Угощение было отменным; вероятно, этот жулик распорядился выставить на стол всё самое лучшее, желая произвести на нас впечатление своей щедростью. Завидев мой интерес к одной из служанок, он стал подробно и с явным удовольствием объяснять, как ему досталась эта девушка и расписывать её качества. Так же, наверное, он стал бы расхваливать свой товар, набивая ему цену, и мне пришло в голову, уж не нарочно ли он приказал ей прислуживать за столом. Вскоре я мысленно утвердился в этом, так эта девушка отличалась от остальной прислуги. Белизна её кожи совершенно оправдывала название её народа. Кто ты, загадочная девушка? Твоя история удивительна. Но этот дом не для тебя; твой хозяин дурно с тобой обращается? Почему ты так печальна? Ты вся как лесной родник, заветный водопой под тёмными сводами дворца Дианы, этот свет - не свет солнца, о нет. О чём ты грустишь, почему так печальны озёра твоих глаз? Нет, не сделать из волка собаку! Как ты прекрасна, и как страшна твоя красота. Какая тёмная тайна печатью лежит на твоём сердце? Колдуны учат вас поклоняться деревьям, это правда? Ты заколдована? Ты нужна мне. По окончании обеда я попросил хозяина уступить мне эту девушку. Он стал вздыхать и ахать и сказал, что скорее с жизнью расстанется, нежели с ней. Я терпеливо ждал. Наконец, он назвал цену. Он уступит эту девушку мне, если я уступлю ему. - Я не продаюсь ни за мёртвые деньги, ни за живые,- сказал я.- Назови цену. Он стал настаивать. - Я могу купить весь твой дом с тобой впридачу. Ты видишь, без этой девушки я не уйду, за себя же я постоять сумею, в этом не сомневайся. Он уже и сам понял, что птичка не по силкам, и боясь дальнейшим упорством навлечь на себя неприятности, перешёл от жалоб к комплементам, уже уступив, но ещё не сдавшись. Наконец, сошлись на цене. Я привёл эту девушку к себе и поскорее выпроводил из комнаты Транквилла. - Скажи, неужели ты никогда не смеёшься?- спросил я её.- Как же мне тебя называть. Агеластой? Гелой? Гелидой? Ты словно замороженная. Хочешь, я разморожу тебя? - Как будет угодно господину,- сказала она тихо. Я приподнял её лицо за подбородок и внимательно всмотрелся в него. - Вот вы какие, будущие правители Города. Дикие звери, живущие в берлогах? О нет, это что-то другое. Что? Открой мне свою тайну. Она молчала, не понимая меня. Мне хотелось потрогать её, но что-то удерживало меня, и чтобы отогнать смущение, я продолжал болтать. - Что вы будете делать с нашим городом? Неужели разрушите его? Его величие, роскошь, благородство его форм, всё это обратите в ничто? Но это же невозможно! Она молчала. - Вас не считают людьми, и наверное, вы, и правда, не люди. Ты умеешь играть на чём-нибудь? - На гингрине,- сказала она. - Превосходно. Играй. Постой. Откуда у тебя флейта? Ты украла её? - Она моя,- сказала девушка. - Да? Пусть так. Я не понимаю тебя, но слова беспомощны как бескрылые птицы. Мой язык для тебя чужой. Играй же, я хочу знать тебя. Она заиграла. В звуках её музыки была такая грусть, что я не видел её дна и плакал, не зная, почему. И не было ничего вокруг меня, не было света, лишь невнятные шорохи и звуки от губ её, и грусть её была прекрасна. - Ты играешь так, словно бы жалуешься. Я буду звать тебя Гингриной. Это имя подходит тебе. Но почему! Ты красива и не радуешься своей красоте. Или ты из этих фанатиков, которые отказывают себе во всём в надежде обрести в сто раз больше? Из тех, кто прячется в подземельях из-за того, что их глаза не выносят дневного света? Которые рады страданиям и думают, что умерев, они обретут блаженство? Но разве жизнь дана нам не для того, чтобы мы наслаждались ей? А впрочем, молчи, ты не обязана знать это, ведь ты женщина, а не философ. Я знаю, они ненавидят Великий Город, потому что в нём празднуют жизнь, а они ненавидят её, изуверы. Я так привязался к Гингрине, что проводил с ней все дни и все ночи, совершенно перестав выходить из комнаты. Лаской и нежностью я почти приручил её. Мы разговаривали, она играла для меня, и я учил её любви. Она была красива, но не знала утончённости, и это было досадно, обидно, что она не знала её, это было неправильно. Если это правда,- говорил я себе,- если они когда-нибудь войдут в Город, если Империя падёт, одряхлев и обессилев, смогут ли они воспользоваться своей победой, как сумел это сделать Марцелл? Смогут ли понять, какое сокровище лежит на дне ларца или соскребут ножом позолоту с крышки и швырнут его в огонь? Поистине ночь опустится тогда на землю, и вернётся ли когда-нибудь великое солнце жизни, возгорится ли огонь в храмах любви? Или в ночи угаснет человеческий род, умрёт его разум, падёт закон, и не будет ни радости, ни наслаждения, не будет любви, не будет ничего, что достойно человека? О нет! Хватит. Эти мысли ужасны, я не хочу их. Я заглядывал в глаза Гингрины и искал в них ответ, я слушал её голос, целовал её руки, они были белы, и я учил их быть нежными, в её пальцах была сила, я хотел вложить в них изящество и чувство. Должен признаться, что занятие это не было бескорыстным. Я наслаждался ей, я пил из неё холодную воду, я не разгадал её тайну, но от этого она была ещё прекрасней. Так продолжалось до тех пор, пока Транквиллу это окончательно не надоело. Он совсем заскучал без меня; долгое время деликатность не позволяла ему намекнуть мне на безобразность моего поведения по отношению к нему, но всё имеет свой предел, и вот он сидел на краю моего ложа и произносил речь, в которой мягко, но настойчиво давал мне понять, в чём, собственно, заключается суть дела. Я возразил ему, что его аналогии неуместны, так как я занят вовсе не тем, о чём он думает, точнее, дело обстоит не совсем так, как он это себе представляет. Я занимаюсь воспитанием приёмной дочери, что нынче широко принято, о чём он должен знать, если, конечно, не отстал от времени, и если он может иметь родную дочь, то почему бы мне не иметь хотя бы приёмную? Он уцепился за это и сказал, что не вешает люльку своей дочери мне на шею. Я сказал, что тоже не вешаю ему на шею Гингрину, и более того, далёк от мысли сделать это когда-либо в будущем. Видя, что я не на шутку увлечён Гингриной, он принялся расхваливать свою новую подружку, которую он нашёл в этом городке. Его рассказ возбудил моё любопытство. Транквилл заметил появившийся в моих глазах блеск, природа которого ему была хорошо известна, и, схватив меня за руку, со словами: "Идём, идём, ты сам должен её увидеть!"- потащил меня из комнаты, уже радуясь своей победе. Девушка и впрямь оказалась совсем недурна. Может быть, только чуть-чуть не так хороша, как её описание, но вскоре я забыл и об этом. Транквилл дал понять, что не прочь поделиться со мной найденным кладом. - Не знаю, как тебя благодарить,- сказал я. - Ты сам лучше всякой благодарности,- ответил он. - Мы такие друзья с тобой,- сказал я.- Если бы я погиб, скажи, ты принял бы смерть вслед за мной? - Без всякого сомнения,- ответил Транквилл.- Я бы умер от скуки. Подружку его звали Киллена, и в ней не было ровным счётом ничего, что могло бы захватить воображение или подчинить мысли - прелестная девушка. Кажется, её прелесть и состояла в том, как из простых элементов создавалось нечто большее, нежели просто сумма частей. В ней не было ничего, что существовало бы отдельно от всего остального, так что нельзя было угадать, где же таится её очарование, свежее, радостное, в чём? В глазах? В журчании тихого смеха, в улыбке? Где же? Лёгкое, воздушное создание, она очаровывала, но не подавляла, привлекала, но не властвовала и, не помышляя о том, чтобы завладеть моим сердцем, она позволила ему отдохнуть от меня, а мне - от него. - Ты по-прежнему не желаешь ничего слышать об истории Канидии?- спросил меня однажды Транквилл, когда мы беседовали, отдыхая после обеда. - Почему ты вспомнил о ней?- спросил я. - Я видел её вчера. - Но сказал только сегодня! - Разве тебе это интересно?- спросил он. И он рассказал мне о том, что было ему известно, и о чём он давно бы рассказал мне, когда бы не мой строжайший запрет. Я был так очарован атмосферой таинственности, окружавшей эту женщину, что не хотел ничего знать о том, каково её положение, и как она его достигла. Теперь я узнал, что Канидия своей красотой и образованностью сумела так очаровать одного... - Тебе интересно его имя?- спросил Транквилл. - Нет, продолжай,- сказал я. ...человека, что он купил для неё дом и долгое время оплачивал все её расходы, к слову сказать, немалые. Время от времени он наведывался к ней, и они проводили время вместе. Когда же дела его пошатнулись, она неожиданно оказалась без всякой поддержки. - Они сильно пошатнулись?- спросил я. - Настолько, что всё его имущество было пущено в распродажу за долги. - Это неудивительно, если он и во всём остальном был столь же расточителен,- заметил я.- И что же стала делать Канидия? - Она сменила одного на многих. - Можно сказать, потеряла одного, но приобрела многих? - Да,- сказал Транквилл.- Она стала принимать у себя людей, находивших её неотразимой и клявшихся ей в любви, и их стараниями она по-прежнему не знала нужды. Не огорчайся,- сказал он, увидев выражение моего лица.- Может быть, с тобой у неё всё было иначе. Ведь она не брала от тебя денег? - Я никогда не предлагал ей этого. Хотя была одна история, о которой мне не хотелось бы вспоминать. - Тогда лучше не вспоминай,- сказал Транквилл. - Однажды я отдал ей деньги, которые получил от Красса, а теперь думаю, не восприняла ли она всю эту историю с убийством за простую деликатность с моей стороны. Прежде я приносил ей подарки, и бывало, дорогие, но это совсем другое. А впрочем, мне не в чем упрекнуть её, и мне нет нужды в её извинениях. Но быть может, она нуждается в моей помощи? - Дела её, кажется, идут не блестяще,- заметил Транквилл. - Отведи меня к ней сейчас же!- сказал я. Он стал было отговаривать меня, но я был неумолим, и ему пришлось подчиниться. Мы вышли из гостиницы, и он повёл меня по каким-то улицам, и чем дальше мы углублялись в них, тем они становились неопрятнее. - Неужели ты видел её здесь?- сказал я, с отвращением оглядываясь по сторонам. - Если мы поищем, то, вероятно, найдём её в какой-нибудь из здешних комнат,- сказал Транквилл.- Да вот же она!- крикнул он, указывая пальцем. Да, это была она. Но в каком виде! Она стояла с человеком крайне неприятной наружности. Он держал её за руку и что-то кричал ей, она же пыталась вырваться и отвечала ему не менее громким криком. Мы поспешили приблизиться. Мужчина, державший Канидию за руку, громко обвинял её в том, что она украла у него кошелёк. Обвиняемая сторона яростно защищалась, и дело представлялось неясным. Когда же Транквилл заявил, что знает эту женщину и может поручиться за неё, а я добавил от себя, что готов хоть сейчас взвесить улики, истец, сообразив, что с двумя молодыми и, по всей видимости, вооружёнными мужчинами ему лучше не связываться, поспешил удалиться, позволив себе, однако, сполна высказаться об ответчице и её невесть откуда взявшихся защитниках. - Даже не заплатил, скотина,- с гневом сказала Канидия.- Какая низость! Она стала благодарить нас, и как же она, бедняжка, смутилась, увидев, кому она обязана выигранными процессом! Я постарался успокоить её, заверив, что не собираюсь ни о чём её расспрашивать и хотел бы только, предполагая, что она находится в затруднительных обстоятельствах, предложить своё дружеское участие и помочь ей хотя бы такой малостью как эта скромная сумма денег. Она стала было отказываться, но я сунул ей в руки кошелёк и побежал прочь. Транквилл нагнал меня, когда я, безнадёжно сбившись с пути, наконец, понял, что заблудился. - Ты не можешь понять этого,- сказал я ему, когда мы вернулись в гостиницу.- Ты думаешь, что если у неё столько друзей, то она всегда найдёт помощь. Ты не знаешь, как уязвимы такие люди, стоит только благополучию хоть немного покинуть их. И вдруг оказывается, что твои доспехи давно перелиты в монеты, а монеты уплыли, ускользнули неизвестно куда. Если бы мне повезло меньше, я мог оказаться в таком же положении. И я не стал бы просить помощи у своих бывших подруг, ведь это всё равно что жульничать в игре. Если ты проиграл, ты должен платить. Между прочим, сколько у нас осталось денег? - Уже немного,- сказал Транквилл. - Завтра нужно передать ей всё, что у нас есть. Только так, чтобы она не знала, от кого. - Так и сделаем,- согласился он. - Нам всё равно уже пора возвращаться. Мой душевный порыв, кажется, не вызвал у него особого восторга, однако он промолчал. В жизни не видел такого умного человека. Утром мы отправились в обратный путь, не без сожаления простившись с прелестной Килленой. - Вот какова Фортуна,- сказал я.- Я еду в роскошной коляске, а несчастная Канидия задыхается среди трущобных нечистот, а ведь когда-то мы избрали одну дорогу. - Ты никогда не рассказывал мне о своей жизни,- сказал Транквилл.- Может быть, сделаешь это теперь? Или тебя смущает присутствие Гингрины? - Мне нечего смущаться,- сказал я.- Но о многом рассказывать долго, а о малом не хочется. - Расскажи немного, но о многом,- сказал Транквилл. - Попробую. О моей семье ты знаешь. Кроме имени и образования мне почти ничего не досталось, так что мне предстояло всего добиваться самому. Благо, у меня нашёлся покровитель. Он-то и сумел внушить мне, что каждый должен использовать то, чем он располагает, и не следует Гефесту тягаться в красоте с Марсом, а в музыке с Аполлоном. Мне же следует использовать свой дар - умение нравиться. Когда же мой наставник спросил меня, какую помощь он мог бы оказать мне, я попросил его найти мне любовницу, которая бы могла меня содержать. Он был несколько удивлён, но женщину нашёл. Мне было четырнадцать лет. Когда же я вдруг лишился поддержки моего покровителя, оказалось, что я сделал уже столь значительные успехи, что легко могу обходиться и без его участия. - Как же произошёл ваш разрыв?- спросил Транквилл. - Я ненароком увёл у него подружку. Она получала от него деньги и отдавала их мне. Транквилл расхохотался. - Она влюбилась в меня,- сказал я.- Не отвергать же влюблённую женщину. Это не только неумно, но и опасно. А Плутос в обидчивости не уступит любой женщине, так что отказываться от денег тоже было нельзя. - Ты поступил правильно, и не потерял, как видно, расположение Плутоса,сказал со смехом Транквилл. Я обнял сидевшую рядом со мной Гингрину. - Он прав,- сказал я ей.- Я богат. Я одену тебя в золото, чтобы ты засияла, заиграла блеском, я выстрою для тебя дворец из мрамора. Ты просто не знаешь, какой может быть жизнь. - А ты не боишься Гиелы?- спросил Транквилл. - Зачем ты вспомнил о ней!- сказал я.- К чему отравлять такими мыслями приятное путешествие? - Прости,- сказал Транквилл.- Я забыл о твоём отношении к жизни. - Да, я живу, потому что я жив, и не хочу умирать раньше времени. Каждому из нас был вынесен смертный приговор ещё до того, как мы появились на свет, и только исполнение его отложено на некоторый срок, который называется жизнью. В течение этого срока нам предоставлена свобода, и нужно быть дураком, чтобы не воспользоваться ей. Я живу так, как будто уже получил приказ покончить собой. Я могу не торопиться с его исполнением, и это прекрасно. Мы должны радоваться тому, что имеем, потому что оно у нас есть, и потому что когда-нибудь мы это потеряем. - Слишком много слов,- заметил Транквилл. - Сразу же на всю оставшуюся дорогу,- сказал я. Когда мы приехали, Гиела накинулась на меня из-за того, что я снял парик, на что я ответил, что снял его из тех только соображений, что если бы на меня покусилась женщина, мне легче было бы отбиться от неё, нежели если бы это был мужчина. - Посмотри, какой я привёз тебе подарок,- сказал я, показывая на Гингрину. Я не ошибся в её вкусе - подарок ей понравился, и настолько, что после того как Милена, уехав с Транквиллом, покинула её, она целиком переключилась на Гингрину. Это было лучшее из всего, что я мог придумать. Теперь, при некоторой ловкости, я мог осыпать Гингрину подарками, но так, что получала она их из рук Гиелы. Иногда я даже изображал ревность, чему немало веселился в душе. Требовалась лишь ничтожная доля осторожности, чтобы воцарившийся в нашем доме мир продолжался сколь угодно долго. Но вот беда, Гингрина совершенно не желала притворяться, и все мои усилия убедить её или заставить были напрасны. Её упрямое нежелание принять такое положение вещей было мне непонятно и порою доводило меня до крайнего раздражения, что вызывало у Гингрины новые потоки слёз, а у её госпожи новые подозрения. Оставалось только беспомощно ждать, когда эти подозрения превратятся в уверенность. И всё же, когда это, наконец, произошло, мне удалось убедить Гиелу, как некогда Милену, что охотиться втроём гораздо интереснее и приятнее. Гиелу, но не Гингрину - она всего лишь подчинялась. Такое её поведение привело к тому, что любовь Гиелы сменилась ненавистью, и понадобилось совсем немного времени, чтобы Гингрина смогла почувствовать, что означает ненависть такой женщины как её госпожа. Жизнь бедняжки стала невыносимой, я же ничего не мог сделать для неё, совершенно не пользуясь её поддержкой. Наконец, я не выдержал и, выбрав подходящий день и прихватив изрядную сумму денег, я просто бежал из своего дома, взяв с собой, разумеется, и Гингрину. Я направился в Город, полагая, что мой друг едва ли будет возражать против моего общества. Так наш круг вновь восполнился недостающим звеном, и союз наш, казалось, был крепче, чем когда-либо прежде. Войдя в этот дом, я едва узнал его - так всё в нём переменилось. Красса никто бы не назвал скупым, но лишь теперь, придя в эти стены, можно было увидеть, что такое настоящая роскошь. Повсюду были словно из снега вылепленные статуи, бронзовые канефоры держали серебряные блюда, на которых лежали плоды, раскрашенные столь искусно, что обманули бы самого Зевксида, посреди ослепительных залов сверкали струи фонтанов, они вились и переплетались как хрустальные змеи и рассыпались брызгами. Каждый изгиб ленивых стен был исполнен неги и радости. Дом был почти полностью перестроен. Лестницы стали шире и просторнее, стены украсились росписями. Против стола в триклинии было устроено специальное место для музыкантов, игравших во время пиров, длившихся обычно до утра. Танцы были столь изящны, что услаждали глаз, не утомляя его, блюда следовали за блюдами, и ни в чём не было недостатка, и дорогие вина сменялись редкостными и бесценными, но и они едва могли сравниться с музыкой. Утром я возвращался к Гингрине, и она очищала меня своей любовью. Когда я входил к ней, я входил в мир чистоты и нежности, и улыбался ей, а слёзы мешали мне видеть её лицо, и оно расплывалось, и очертания его были мягки и неярки, и я падал в её объятья как в источник прохлады. Я никогда не брал Гингрину на наши пиры, желая уберечь её от того, чем они неизменно заканчивались, а заканчивались они столь бурно, что я, знавший страстность Милены, не переставал поражаться. Теперь, когда она обрела свободу, ею двигала только неутолимая жажда, и сладострастие влекло её всё дальше и дальше, и не было ничего, что могло бы остановить её, и за каждой передышкой покоя и бессилия следовал новый взрыв исступления. Она возлежала, одетая в пышное густого вишнёвого цвета платье, перехваченное золотым поясом, её волосы были искусно уложены в прихотливую причёску, пальцы унизаны кольцами; накрашенная, благоухающая всеми мыслимыми сладостями ароматов, она склонялась то к одному, то к другому своему другу, подзывая принять поцелуй, и её глаза блестели. - Недурно играет,- заметил Транквилл, кивая на музыканта.- Но я знаю, кто играет лучше. - Кто же?- спросила Милена.- Говори, я желаю знать. - Почему Гингрина никогда не играет для нас?- спросил Транквилл, обращаясь ко мне. Я вздрогнул и ничего не ответил. - Правда, почему ты скрываешь от нас эту девушку?- сказала Милена.- Пусть она придёт. - Нет!- воскликнул я.- Не надо. Неужели нам чего-нибудь не хватает? Ведь всего у нас вдоволь. - Нехорошо укрывать от друзей то, чем наслаждаешься сам,- сказал Транквилл.- Пусть придёт. Я знаю, что она играет прелестно, почему же ты не хочешь, чтобы она играла? Моё сопротивление было сломлено, и Гингрина пришла. Она стала играть, и все другие звуки умолкли, и сердце похолодело, так томительна была грусть её музыки. - И ты смел прятать такое сокровище!- вскричала Милена в негодовании.Пусть она останется с нами. Теперь она наша. - Гингрина, иди к себе,- сказал я. Милена попыталась воспрепятствовать этому, но я был непреклонен. Наконец, она отступила. - Что с тобой?- спросила она, когда Гингрина покинула зал.- Почему ты скрываешь от нас эту девочку? - Вероятно, он предпочитает любить её в одиночестве,- сказал Транквилл. - Ты прав,- сказал я.- И если вы действительно любите меня, умоляю, не настаивайте. - А как же наш союз?- спросила Милена. - Но ведь это совсем другое!- воскликнул я, чуть не плача. - А ведь это почти предательство,- заметил Транквилл. - Уж не влюбился ли ты, мой мальчик?- спросила Милена.- Нет ничего лучше любви, и ничего глупее влюблённости. - Я могу трижды согласиться со всем, что ты скажешь, но я не могу переменить себя,- сказал я.- Пусть она останется там, где она есть. - Я давно замечаю, что ты утаскиваешь со стола гостинцы,- сказала Милена.- Ладно, я готова проявить великодушие. Забирай её себе. Ответного великодушия я не жду, так что можешь не беспокоиться. Пир продолжался, и продолжалось веселье, и музыка, но я знал, что там, где начинается великодушие, кончается подлинная дружба, и нам с Гингриной пора было уезжать. Даже гнев Гиелы легче было перенести, чем разочарование друзей. - Но почему ты должен бежать от собственной жены?- спросил Транквилл.Ведь это же комично. - Это трагично, а во всякой трагедии есть что-то забавное,- сказал я. - Неужели ты не можешь дать ей отпор, раз это необходимо? Ведь это ты её муж, а не она твой. - Нет, я не желаю схватки, Транквилл. Если я начну борьбу, остановиться будет уже невозможно, а я не хочу смерти этой женщины. Транквилл ещё долго потешался над моим незадачливым положением, Милена искала объятий, а слуги подносили вино. Когда всё стихло, и все уснули, я вернулся к Гингрине и сказал: "Собирайся. Мы выезжаем немедленно". Я написал письмо, в котором просил простить меня за внезапный отъезд и благодарил за то удовольствие, которое я получил от пребывания в их прекрасном дворце, приюте любви и дружбы. "Так продолжаться не может",- думал я.- "Нужно положить конец этому нелепому положению и во всём разобраться". И я принялся выстраивать доводы и изобретать различные планы так, чтобы, с одной стороны, обезопасить себя и Гингрину от мстительной ревности Гиелы, и, с другой стороны, добиться от неё как можно большей свободы. Мысли эти поглотили всего меня, и к концу дороги я был полон решимости довести дело до конца. Когда мы подъехали, я вышел из коляски и твёрдым шагом направился к дому, готовый ко всему. Я не был готов только к одному - к тому, что меня ожидало. Гиелы не было дома. От слуг я узнал, что она уехала в Город. Я понял, что она направилась к Транквиллу, рассудив, что я могу скрываться только там. Так я оказался полным хозяином в доме. Я не сомневался, что мои друзья приложат все усилия к тому, чтобы удержать Гиелу у себя как можно дольше, а в их способностях я был уверен. О будущем я почти не думал, но всё же поделился с Гингриной своим планом. - Я дам тебе свободу и куплю дом, нет, лучше поместье, чтобы ты ни в чём не нуждалась, и буду навещать тебя так часто, как только смогу. Думаю, что когда мы останемся с Гиелой наедине, я сумею одолеть эту женщину, так что она станет необременительна и безопасна. Хочешь быть свободной, Гингрина? - Я всё равно не буду свободна,- сказала она. - Что за ерунда!- возмутился я.- Ты слишком мало ценишь свободу, потому что не знаешь, что это такое. Ты вообще не умеешь ценить жизнь. - Я не знаю, что такое быть свободной,- сказала Гингрина.- Я стала бы играть в свободу. - Я играл в любовь все годы, пока не встретил тебя. И пока я не знал этого, меня это устраивало. Играй в свободу, будь свободной, поступай, как тебе угодно. Можешь пользоваться свободой, даже не осознавая этого. А впрочем, считай, что я делаю это для себя. Моя возлюбленная не может быть рабыней, это претит моей гордости. И я освободил её. - Сознание того, что ты можешь потерять дорогую вещь, делает её бесценной,- сказал я.- Теперь я привязан к тебе ещё сильнее, чем раньше. Ведь я могу потерять тебя, если ты захочешь уйти. - Но я не хочу уходить,- сказала Гингрина. - Но можешь,- настаивал я.- Важно именно это. Она не понимала. - А знаешь,- сказал я,- ведь мы по-прежнему разговариваем на разных языках. Но мы неплохо понимаем друг друга, ведь верно? Я водил её по дому и говорил: "Посмотри, как красиво. Тебе нравится? Я сделаю для тебя ещё лучше". Мы гуляли в садах и отдыхали в беседках, а вокруг были цветы, и я говорил: "Посмотри, как вокруг красиво! Такое сияние бывает лишь на закате". Солнце играло узорами на дне бассейна, и я одевал белокурую головку моей Гингрины в диадему из чёрного янтаря, и всё вокруг было залито светом. Она обнимала меня и прижималась ко мне лицом и губами, и телом, у меня перехватывало дыхание, и я парил в небе её поцелуя и хотел парить так дольше, дольше, до бесконечности. Но однажды ночью я проснулся от голосов, наполнивших дом. Среди них я услышал резкий, раздражённый голос своей ненаглядной супруги. Тон его не предвещал ничего хорошего. "Нет!"- хотелось закричать мне.- "Нет! Это нечестно, она застала меня врасплох!" Ну почему это произошло не тогда, когда я был во всеоружии и сам искал разговора, а теперь, когда я был к этому не готов! Времени было мало, нужно было спешить. Я схватил толком ещё не проснувшуюся и изрядно перепуганную Гингрину за руку и побежал с ней прочь из комнаты. Из спальни второй коридор вёл во двор, где ещё стояла не распряженная коляска Гиелы. В ней мы покинули дом. В дороге я объяснял Гингрине, почему мы должны бежать. Не знаю, слушала ли она меня. - Начав мстить, эта женщина уже не остановится,- сказал я.- Наша любовь погибельна, но так тому и быть. Ты смешала всё, что было в этом мире, и я уже ничего не могу понять. Плохо было то, что впопыхах я захватил с собой совсем ничтожную сумму денег, и как только мы остановились в гостинице, я немедленно взялся за сочинение письма Гиеле, но оно никак не желало принимать убедительный вид. Наконец, я забросил его. Лучше не делать ничего, чем делать что-то плохо. Я не допускал даже мысли о том, чтобы жить на те гроши, что были при мне, а потому нисколько не экономил их, и очень скоро они иссякли. Это подстегнуло моё воображение, и письмо было-таки написано. В приписке я просил Гиелу выслать мне деньги, так как я не могу покинуть гостиницу, не заплатив хозяину. Я успокаивал Гингрину и говорил ей, что теперь конец всей этой истории близок. Пришедший от Гиелы ответ заставил меня содрогнуться. Она в весьма любезных выражениях сообщала мне о совершенном своём безразличии к моему положению и вовсе не настаивала на моём возвращении. Денег она не выслала. Я был в смятении. Что случилось? Неужели мой гений вновь отвернулся от меня, так что я не смог сделать даже такой простой вещи, как сочинить убедительное письмо? Или Гиела разлюбила меня? Но этого не может быть! Что же мне теперь делать? - Я не могу отдать вам сейчас деньги,- сказал я хозяину.- Я рассчитывал получить их от моей жены, но не получил. Знаете, женщины, они такие. - А мне что за дело?- грубо сказал хозяин.- Плати деньги, или узнаешь, с кем имеешь дело. Я вспыхнул. - Должен вам заметить, что я не привык к подобному обращению,- сказал я. - Они все тут одна компания,- услышал я голос.- Жулики. Я резко повернулся на голос и увидел, что он принадлежит человеку, в котором я узнал того негодяя, из лап которого мы вырвали бедную Канидию. Я понял, что если такая точка зрения восторжествует, я погиб, и с большим жаром принялся убеждать хозяина повременить с платой. Мне удалось уговорить его подождать ещё немного. Однако уехать я не мог. - Или оставь в залог свою подружку,- сказал хозяин. - Мы её и пальчиком не тронем,- добавил тот гнусный тип с отвратительной ухмылкой. Я без единого слова отвернулся и ушёл в свою комнату, заперев её изнутри. Бежать через окно было невозможно. Рассчитывать было не на что, и оставалось только написать ещё одно письмо Гиеле и клясться ей в любви и в чём угодно, заклинать её прислать деньги, обещать ей что угодно, раскаиваться, называть себя мерзавцем и кем угодно. Мне нужны были деньги, чтобы покинуть это отвратительное место, где считают возможным разговаривать с постояльцами в таком тоне. В порыве отчаяния я написал письмо и Транквиллу. Он должен был откликнуться, нужно было только дождаться. Вскоре хозяин заявил, что больше ждать не намерен, и чтобы расплатиться, мне пришлось расстаться с золотым перстнем. Выйдя в коридор, чтобы распорядиться насчёт коляски,- а я не желал оставаться здесь более ни единой ночи,- я увидел дрянного вида компанию, среди которой был и мой старый знакомый. Эта мерзкая тварь поклялась, видно, не оставить меня в покое. Сообщники его были нисколько не лучше. Они о чём-то вполголоса переговаривались между собой в полутьме, поглядывая в мою сторону. Мне сделалось не по себе. Если бы я был один, я не придал бы этому значения, себя бы я сумел защитить, но как быть с Гингриной? На всякий случай я решил, закрыв дверь, подпереть её кроватью и навалить на неё всё, что только было тяжёлого в комнате. Как вскоре оказалось, мои тревоги не были напрасными. Сначала в дверь громко постучали. Я не ответил. Тогда стук стал громче, послышалась ругань и угрозы выломать дверь. Сооружение моё не могло выдержать хоть сколько-нибудь сильного натиска. На вмешательство хозяина рассчитывать не приходилось; подозреваю, что всё это делалось с его ведома и согласия. Я вытащил кинжал. - Гингрина,- сказал я.- Если эти твари ворвутся сюда, я не уверен, что смогу тебя защитить. Я не принуждаю тебя ни к чему, ты свободна. Если ты умрёшь, я умру вместе с тобой. Гингрина взяла из моей руки кинжал. - Ведь ты никогда не хотела жизни,- сказал я. Она кивнула, сделала шаг назад, замерла... и ударила себя кинжалом в грудь. Послышался грохот, и нападавшие ворвались в комнату. Я схватил кинжал и занёс руку, но что-то тяжёлое обрушилось на мою голову, и я потерял сознание. Когда я очнулся, вокруг никого не было. Гингрина была мертва. Красный цветок разлился на её груди. Она лежала посреди комнаты; никто не потрудился убрать её тело. Я сидел на полу подле сломанной кровати, и не было ничего, что могло бы облегчить мою душу, не было даже слёз, в голове зияла пустота бездны, неяркий свет казался дымным и горьким, и я не мог сглотнуть эту горечь. Пошевелиться не было сил, да и зачем? Меня уже не было, а то, что осталось, не всё ли равно, где оно останется. Я услышал приближение шума и хохота и топот ног. В комнату ворвалась толпа, разодетая в нелепые, режущие глаз одежды, лица людей были закрыты масками, так что видны были только рты, и эти рты кривились и расползались, снова стягивались, исторгая смех, мужские и женские голоса, и все пьяные. Проносясь мимо, их руки тормошили меня, и я подумал, что они смеются надо мной, но потом понял, что они не знают о том, что случилось, и думают, что я разыгрываю трагедию, их дикая оргия влекла их из комнаты в комнату, по коридорам и лестницам, где их тени мелькали на засаленных стенах, и от каждой комнаты они брали не больше, чем можно увидеть через глазницы маски, когда жизнь кажется гримом на больном лице, их зелёные и красные одежды дробились и кусали друг друга, и я не знал, что мне сказать, чтобы они поняли, что Гингрина мертва, что её нет больше! Тяжёлый, душный воздух стоял у меня в горле, а за дверью был шум и пляски с огнями, и женщины в масках хохотали и хлопали в ладоши, и никому не было до меня дела. Мёртвая девушка неподвижно лежала на полу. А потом в дверях появился человек и назвал меня по имени, но я не ответил. Тогда он назвал имя Транквилла, а за его спиной послышался топот и визг. Он протянул мне письмо, но я не взял. Человек распорядился принести вина, и когда принесли вино, я стал пить, а потом я сказал ему: "Ты от Транквилла?" - Да,- ответил он и отдал мне письмо и деньги. Часть денег я вернул ему и сказал: "Похорони её". - Кто она?- спросил человек. - Гингрина, вольноотпущенница,- мой голос был слаб, и я не был похож на господина. - Хорошо,- сказал он. - А теперь отвези меня к морю. Моя коляска должна быть здесь. И помоги мне встать. С его помощью я поднялся на ноги и вышел на улицу, и тогда я увидел, что в городе ночь. Чьи-то невидимые руки набросили мне на плечи плащ, но я не обернулся. Я шёл вперёд, в ночь, и сквозь ночь - к морю. Я заплатил матросам, не спросив, куда направляется корабль. Я бросил письмо за борт, а потом, закутавшись в плащ, расположился на палубе. Было темно, и корабль должен был скоро отплыть, но я уже не ждал рассвета.