Интересно и такое сообщение Якута (там же, 150):
„Говорил Абу-Хаййан, сказал мне ал-Бадихи: прославил я [Кабус ибн-] Вушмагира одами, ароматы которых распространились на восток и запад, и вдали и вблизи, и не наградил он меня за них ничем, кроме какой-то мелочи. Но направился к нему кто-то из горцев и прославил его пошлой касыдой, лишенной меры, больше напоминавшей сатиру, нежели прославление, и одарил он его так, что обогатил и его самого и потомков его после него. И пожаловался я Ибн-Сасану на это, а он сказал мне: чрезмерная ученость вредит успеху, и ученость и успех редко соединяются; усилие — учености, а успех — неучу, и продекламировал:
Нарисованная здесь современниками Кабуса картина довольно хорошо объясняет отсутствие у него постоянного штата поэтов. Интересно и предпочтение, оказанное соплеменнику перед арабом. Это едва ли случайность или, как думал Ибн-Сасан, удачливость горца, ибо из слов Ибн-Исфендиара мы узнаем, что поэтов, писавших на родном диалекте, при Кабусе было несколько, а именно: Испехбед Хуршид ибн-Абу-л-Касим Мамтири, Барбад-и-Джариди, Ибрахим Муини, Устад Али Пирузэ (панегирист Азудаддоулэ) и его соперник, которому особенно покровительствовал Кабус, — Диварваз Мастамард[341]. Возможно, что последний и есть тот „горец“, о котором речь у Бадихи. Это стремление к развитию поэзии на диалекте (правильнее было бы сказать — на родном языке) очень характерно и заслуживает серьезного внимания.
Но все же и развернувшийся пышным цветом литературный язык бухарского двора успел проникнуть к Кабусу. При этом, по-видимому, и поэты, выступавшие при его дворе, тоже должны были равняться на этот вкус. Так, один из них, Абу-Бекр Мухаммед ибн-Али Хусрави Серахси, носивший титул хакима (Ауфи II, 18), в таджикской касыде говорит так:
(„Кольца твоих локонов — целиком касыда на айн, кольца твоей чолки — целиком касыда на даль.
Глаз твой черный похож на ароматную базилику: золото в середине, а по краям все жемчуга. Нет подобных тебе по красе, и нет также никого, кто в чем-либо был бы равен Шемс-и-Меали!“).
В касыде, поднесенной Сахибу, этот же поэт говорит:
(„Оба локона твои, словно прекрасные стихи, смысл которых уясняется одного через другой“).
Характерно, что и второй поэт, Абу-л-Касим Зиад ибн-Мухаммед ал-Камари ал-Джурджани (Ауфи II, 19), прибегает к похожим сравнениям:
(„Она — кумир, перед лицом которого падает ниц китайский идол. Черноглазая гурия в раю — только мечта о ней. По стану элиф, мим у нее рот и нун у нее локон[342].
Фиалка — чолка, на щеке ее тюльпан, подбородок — несрин[343].
В локонах у нее мускус, а в мускусе — завитки. В извивах их изгибы, а в изгибах — извивы.
Посреди колец локонов ее подвешено мое сердце, как воздух и земля посреди небосвода[344].
От вина уст ее — горечь мой удел, и это дозволено, ибо ведь горькое вино лучше сладкого.
Разум отнимает она у меня, как шах — жизнь у противника.
Сердце мое извлекает из меня, как шах — ненависть [к врагам] из жара вина“).
Сходство как между этими двумя поэтами, так и между ними и Кабусом (ср. игру со словами тоб и чин), едва ли случайно. Очевидно, что вкусы повелителя задавали тон всему его литературному окружению.
Но если Кабус окружал себя лучшими мастерами слова, то тем же самым занимался и его политический противник и соперник в области изящной словесности, знаменитый Сахиб.
342
Очевидно, эти буквы выбраны не случайно, ибо получается
344
Если мы припомним, что при дворе Кабуса подвизался Бируни и, следовательно, ученые разговоры об астрономии были в моде, то этот рискованный образ станет понятным.