Интересно и отношение Кей-Кавуса к религии. Говорится о ней много, в сугубо благочестивом тоне, блаженству будущей жизни придается большое значение. Но приглядитесь внимательно, рекомендует ли он где-нибудь настоящее благочестие, что он понимает под религиозностью, и сразу же обнаружится, что это-понятие составляет для него лишь внешнюю форму. Религиозные правила нужно соблюдать, ибо иначе можно получить дурную репутацию — вот основная сущность его взглядов. Характерно, что никаких рассуждений о религии у него нет. Это, вероятно, с его точки зрения, нечестивое карматство. Рассуждать здесь нечего, выполняй то, что тебе предписано, и рай обеспечен, а что еще важнее — обеспечено номи нек („добрая слава“), при помощи которой и в этом мире можно неплохо устроиться.
О профессии богослова говорится с большим уважением — нет, мол, ничего выше. Но следом за этим раскрываются все карты и становится очевидным, что эта профессия тем и хороша, что заработок тут не слишком труден. Поразительно по своему цинизму то место, где Кей-Кавус говорит о ремесле бродячего проповедника и учит, как торговать показной святостью, самым подлейшим образом надувая доверчивую паству. „Святые шейхи“, вероятно, не очень любили эту книгу, так беспощадно изобличавшую все их уловки.
Итак, и здесь опять противоречие. Но и здесь оно понятно. Обстановка требует благочестия, ведь тесть автора, султан Махмуд, свои досуги посвящал комментированию Корана. Но нужно думать, что в семье Кей-Кавуса, сохранившей много старых традиций, к благочестию и мусульманскому духовенству относились не слишком благосклонно. Отсюда через ткань традиционных мусульманских формул прорывается все время трезвая и сугубо практическая оценка.
Все востоковеды, писавшие о „Кабус-намэ“, отмечали высокий уровень образованности ее автора и широту и разносторонность его интересов. Из самой книги видно, что отец Кей-Кавуса сделал все возможное, чтобы дать сыну хорошее образование. Можно спокойно признать, что обо всех основных отраслях знания своего времени он действительно может поговорить. Но и здесь как будто не все благополучно. Кей-Кавус умеет эффектно блеснуть сложной терминологией науки о звездах, знает основные термины поэтики, говорит понемногу обо всем, однако ни в какие подробности не вдается. Правда, он каждый раз оговаривается, что подробное изложение нарушило бы план его книги и отвлекло его в сторону. Это отчасти верно, но нужно признаться, что не всегда такие заявления достаточно убедительны. Создается впечатление, что за исключением медицины, которую автор, по его собственному признанию, особенно любил, во всех остальных отраслях знания он дальше умения поддерживать о них светский разговор не шел. Это типично аристократическое воспитание: человеку совершенно неважно обладать реальными знаниями, существенно только то, чтобы он мог с достаточно глубокомысленным видом принять участие в разговоре на эти темы.
Крайне интересно, что и здесь, при обсуждении всех наук, ум Кей-Кавуса направлен прежде всего на практику, на то, как извлечь наибольшие выгоды из таких знаний. Даже и в его любимой медицине все предписания клонятся к тому, как обеспечить себе практику, как привлечь доверие пациента, хотя бы даже ценой явного шарлатанства. Практицизм, изворотливость — основная нота всего произведения. Это особенно любопытно в сочетании с разговорами о суфизме, которым посвящена последняя глава. Ведь философские теории тех шейхов, о которых он говорит с большим почтением, — крайний пантеистический идеализм, мир для них — мираж, майя, реально только „космическое Я“. Едва ли Кей-Кавус мог в это верить. Если присмотреться к его философским концепциям, то сразу же станет очевидным не совсем последовательный дуализм. Хотя он и признает реальность всяких духовных и таинственных явлений и дух для него нечто бесспорное, но не менее бесспорна для него и материя, он в нее не только верит, а твердо убежден в том, что знает о ее существовании. Вероятно, он действительно был знаком с некоторыми арабскими переводами трактатов Аристотеля, иначе трудно объяснить появление у него таких взглядов. Однако в последней главе он обстоятельно останавливается на „джаванмарди“ — течении, тесно сплетенном с суфизмом. Откуда у него этот интерес?