- У Гумилёва китайцев переводят? Неужели?! - молодой офицер невольно выпрямился, глаза блеснули голубой сталью.
- Сиди, сиди... Теперь не в армии, чай. Если что, так это не сейчас. Мы ещё тут-то, в Царьграде, на новенького будем, - он кивнул в сторону окна, где за прозрачной шёлковой занавесью сиял золотом Босфор. - Столицу перенесли из Петербурга всего четыре года как. Закрепиться, окопаться - вот что на первом плане.
- Пока будем закрепляться да окапываться, англичанка Китай себе оттяпает, - огрызнулся Бугаев. - Ох, простите, ваше высокопревосходительство... Что там с мудрецом-то?
- Вот как раз очень кстати тот мудрец сказал: "твоя непобедимость находится в тебе самом, возможность твоей победы находится в противнике". Гумилёв в комментариях это изъясняет на примере двух пасхальных яичек. Знаете такое простонародное развлечение в России - колотить яйцо об яйцо? Чьё расколется - тот и проиграл?
Борис кивнул головой и вздохнул, вспомнив далёкий дом.
- Так вот. Крепость яйца определяется не толщиной скорлупы, а трещинками. Если скорлупа хоть чуточку надтреснута - всё развалится. Государства - те же скорлупки. У России скорлупа тоньше, чем у тех же англичан. Зато в нашей скорлупе мало трещинок. Наше общество единообразно и монолитно, противоречия между классами малы, интеллигенцию вывели на нет, либеральная оппозиция немногочисленна. Поэтому наше яичко до сих пор никто не разбил. А теперь подумайте: ну вот была бы у нас, скажем, великая литература, как у тех же англичан и французов. Фёдор Михайлович тоже ведь в молодости бумагу марал. Вообразите на минуту, что Достоевский, вместо того, чтобы искоренять крамолу, вложил бы все силы в карьеру писателя? Вместо того, чтобы бороться со злокозненностью и предрассудками глупцов, стал бы, напротив, угождать публике?
- Фёдор Михайлович ничего противогосударственного не написал бы, уверенно сказал Бугаев.
- Прямо - нет, Аблеухов скомкал салфетку, отставил в сторону тарелку с недоеденным кебабом. В такую жару он ел мало. - Но угождающий толпе должен подыгрывать её предрассудкам и тайным страстям. А Достоевский, с его-то умом и талантом - угождал бы самым тайным, самым скрытым сквернам человеческим. Играл бы на тех струнках, о самом существовании которых люди обычно и не догадываются. Проницал бы словом тонкие трещинки, что можно найти даже в стальном сердце, не говоря уж о сердцах плотяных... Другие же литераторы, не столь даровитые, стали бы восполнять огрехи слога клеветами на начальство, разжиганием неудовольствий в низших классах общества, и так далее. Тут-то англичанка бы к нам и влезла.
- Может быть и так, Аполлон Аполлонович, - Бугаев положил прибор на тарелку. - Да только, извините за откровенность, рассуждение ваше напоминает лафонтенову басню про лисицу и виноград. Дескать, не дано нам, ну и не надо, оно и к лучшему. А на самом деле - видит око, да зуб неймёт. Вот, к примеру: согласитесь же, что на русском языке не может быть хорошей поэзии. Слова длинны, грамматика тяжела, рифмы бедны. То ли дело итальянский, с его певучестью и изобилием равнозвучных окончаний!
- На стишках свет клином не сошёлся, - насупился Аблеухов. - Да и потом: были же у нас Жуковский и Веневитинов. Особенно Жуковский, сей плод союза двух непоэтических народов, русского и турецкого...
Мустафа навострил уши.
- Хотя, конечно, перекладчик с немецкого не есть поэт самостоятельный, - закончил канцлер. - Ему бы войти в настоящий поздний возраст, в гётевские года - тогда, возможно, его лира обрела настоящий голос. Так умереть! В расцвете душевных сил... от руки молодого негодяя.
- Жуковский сам его вызывал, - напомнил Бугаев.
- Да, вызвал! За гнусную эпиграмму, оскорбительную для мужчины и для дворянина, - Аполлон Аполлонович пристукнул по столу стопкой. - За одну рифму "Гете, Грею - гонорею" следовало бы прострелить ему то самое место, где она заводится. Прав был Суворов: пуля - дура... Ну, а тот, разумеется, сбежал за границу. Заяц.
- Ну, там его радушно не встретили, - усмехнулся Бугаев. - Кажется, его прикончил какой-то французский бретёр. Жаль, конечно, что пал не от русской руки...
Его высокопревосходительство молча поднялся из-за стола, давая понять, что дружеское общение на сегодня закончено и пора приступать к делам.
- А если подумать, - Бугаев тоже встал, - а что, кабы вовсе не было этого Пушкина? Жуковский был бы жив и в поздние лета создал свой шедевр. Им вдохновившись, расцвела бы русская словесность. Случилась бы у нас в Отечестве великая литература? Как мыслите, Аполлон Аполлонович?
- Я так мыслю, что история сослагательного наклонения не ведает, строго заметил канцлер. - Да и что вам дались стишки?
- Уж признаюсь во грехе, - смутился молодой офицер, - я в молодости того... рифмоблудствовал. Даже издавал что-то. Подписывался для секретности "Андрей Белый". Дрянь, конечно, стишки. А на французском свиристеть, как всякие Бальмонты, не хотелось. Пришлось пойти по государственному поприщу. Верите ли, иногда грущу...
- Вздор, - решительно прервал его Аблеухов. - Займёмся насущным. Что у нас там с докладом?
- Закругляемся, Аполлон Аполлонович! К вечеру представлю первый вариант, вам под карандашик...
- Хм, к вечеру? К семи... а лучше к шести. Тогда я за вечер управлюсь. Что же, успеваем?
Молодой капитан ухмыльнулся, щёлкнул каблуками, накрыл голову левой ладонью, изображая головной убор, и приложил правую к виску.