В новом театре решено было каждый спектакль оформлять по эскизам художника в соответствии с содержанием пьесы и замыслом драматурга.
А труппа?
Как подобрать такой ансамбль, чтобы все его участники соответствовали взыскательным требованиям и вкусам обоих руководителей будущего театра?
Станиславский со стенографической точностью записал эту важнейшую часть разговора.
— Считаете ли вы актера А. талантливым? — спросил Немирович-Данченко.
— В высокой степени.
— Возьмете его вы в труппу?
— Нет.
— Почему?
— Он помышляет лишь об успехе, свой талант приспособляет к требованиям публики; свой характер — к капризам антрепренера и всего себя — к театральной дешевке. Тот, кто отравлен таким ядом, не может исцелиться.
— А что вы скажете про актрису Н.?
— Хорошая актриса, но не для нашего театра.
— Почему?
— Она искусство не любит, а только себя в искусстве.
— А актриса В.?
— Не годится — неисправимая каботинка.
— А актер С.?
— На этого советую обратить внимание.
— Почему?
— У него есть идеалы, за которые он борется; он не мирится с существующим. Это человек идеи.
— Я того же мнения и потому, с вашего позволения, заношу его в список кандидатов.
Обе стороны порешили, что мнение Станиславского будет определяющим в вопросах актерской игры и режиссуры. Однако сам Станиславский безоговорочно подчинился авторитету Немировича-Данченко и даже дал ему право «вето» во всех вопросах литературного порядка.
Чего только не пришлось касаться при обсуждении жизни будущего театра! И во всем неизменно находилась общая точка зрения. Однако под конец многочасовой беседы возникло совершенно неожиданное.
Уже утром, за кофе, Немирович-Данченко заметил невзначай:
— Нам с вами надо условиться: говорить друг другу правду прямо в лицо.
После всего, о чем они так легко и дружно договорились, можно было ожидать в ответ что-нибудь вроде: «Это само собой разумеется», или: «Мы к этому уже благополучно пришли». К удивлению, Константин Сергеевич молча откинулся на спинке кресла и изменившимся голосом произнес:
— Я этого не могу.
Владимир Иванович опешил и потому растерянно произнес:
— Ах нет! Я даю вам это право во всех наших взаимоотношениях.
— Вы не поняли, — необычайно искренне и прямодушно возразил Станиславский. — Я не могу выслушивать всю правду в глаза, я…
— Всегда можно найти такой способ говорить правду, чтоб не задеть самолюбия… — попробовал смягчить свое предложение Немирович-Данченко.
— Нет, нет, мне будет трудно… — все более смущаясь, настаивал Константин Сергеевич.
Только необычайно честный человек мог так признаться в своей слабости. Кстати, признание оказалось неверным: артисту и режиссеру Станиславскому можно было высказывать любые критические замечания — он принимал их просто, не обижаясь.
Историческая встреча создателей нового театра началась в два часа дня, а закончилась на следующее утро в восемь часов. Длилась она без перерыва восемнадцать часов!
Срок большой и в то же время короткий. Ведь столь разным людям следовало выработать общую программу действия. А театр, как искусство собирательное, отличается сложными особенностями. Гармонически соединить в нем творчество драматургов, артистов, музыкантов, художников — дело нелегкое.
Только благодаря полному единомыслию Станиславский и Немирович-Данченко смогли так быстро выработать конституцию театра, невиданно смелую по своему замыслу.
На пути к ее осуществлению явилось множество препятствий. Главными из них были недостаток средств и сопротивление государственных и даже духовных властей.
Деньги! Для открытия и содержания театра требовалась значительная сумма. Станиславский был человек со средствами, однако не богач. Все же на новый театр он вносил пай в десять тысяч рублей. Кроме того, сам он и его жена, превосходная актриса Мария Петровна Лилина, навсегда отказывались от своего жалованья в театре.
Казалось, можно было надеяться на общественную помощь. Станиславский и Немирович-Данченко обратились в Московскую городскую управу с просьбой помочь созданию театра, доступного для всего населения, театра, в котором будут продаваться дешевые билеты. И не так, как это делается обычно, когда по низким ценам идут плохие места. Нет, тут дешевые места были бы рядом с самыми лучшими. Кроме того, по праздникам для рабочей аудитории устраивались бы спектакли по самым удешевленным ценам.
Кому, как не городскому самоуправлению, призванному заботиться о культуре населения, следовало поддержать такое демократическое учреждение?
Увы! Обращение о субсидии лежало без всякого движения.
Оставалась последняя надежда — на частную помощь богатых меценатов.
Немирович-Данченко с юмором рассказывал о своей встрече с известным меценатом, фабрикантом-миллионером Саввой Тимофеевичем Морозовым. Знакомство их поначалу было поверхностным. Однажды Владимир Иванович предложил Морозову взять два билета на благотворительный спектакль драматической школы. Морозов взял билеты, но со смешком заметил, что у него с собой нет денег.
— Пусть десять рублей будут за вами, — ответил Немирович-Данченко, — все-таки довольно любопытно, что мне, так сказать, интеллигентному пролетарию, миллионер Морозов состоит должником.
Оба остались довольны шуткой. При следующей встрече Морозов напомнил:
— Я вам должен десять рублей, а у меня снова нет денег.
— Пожалуйста, не беспокойтесь! — засмеялся Владимир Иванович. — Дайте такому положению продлиться подольше.
Как-то Немирович-Данченко сказал:
— Ничего, ничего, я когда-нибудь за долгом к вам приду.
Такая пора наступила, когда потребовались средства для Общедоступного театра.
— Ну, Савва Тимофеевич, я пришел к вам за десятью рублями… — обратился он к должнику. — И еще есть просьба…
На этот раз встреча не окончилась обычной шуткой.
Морозов сразу согласился войти в театральное паевое товарищество. Единственным его условием было, чтобы это дело не имело над собой «высочайшего покровительства». Он внес значительную сумму, а потом взял на себя и все материальные заботы о театре и «Товариществе артистов».
В истории Художественного театра имя Саввы Тимофеевича Морозова занимает видное место.
Этот незаурядный человек оказывал большую помощь и революционному движению.
Финансовая проблема пока решилась благополучно. Гораздо труднее было определить репертуар в свирепых условиях театральной цензуры.
На сцене, например, запрещалось изображать высочайших особ, губернаторов, министров, священников, а высших чиновников разрешалось показывать лишь в пьесах благонадежных авторов.
Полиция, рьяно выполняя цензорские обязанности, проверяла даже бутафорию. Так, полицейские проверяли ордена и, ежели находили на них эмалированный крест или надпись, заклеивали их сургучом. А замечая в декорациях хотя бы намек на церковные изображения, давали указания изменить оформление спектакля.
До каких пределов доходили цензурные запрещения, свидетельствуют такие случаи. В Ярославле не была позволена оперетта «Бедный Ионафан», так как местного архиерея звали Ионафаном. Некий исправник, недовольный Грибоедовым, реплику Фамусова: «В сенат подам, министрам, государю», — переделал на свой лад: «В сенат подам, к министрам, к высшему начальству».
Искусство задыхалось от произвола множества опекающих инстанций.
Как в подобных условиях определить репертуар нового театра? Да еще народного, Общедоступного.
И какой спектакль показать, когда впервые откроется занавес?
Удастся ли привлечь им внимание общества?
Создатели Художественно-Общедоступного театра положили немало сил, чтобы наметить свой репертуар.
Пьеса Гауптмана «Ганнеле» была в репертуарном списке в числе первых. Однако перевод ее находился под цензурным запретом. Причина: героиня Ганнеле видит во сне сельского учителя в образе Христа. Только после того, как из текста исключили «кощунственный» сон, удалось выхлопотать цензурное разрешение.