На звоннице Николаевской церкви вольно гуляет ветер. Конечно, это он захлестнул веревку от одного из колоколов за выступ карниза.
Василий уже поправил веревку, однако не спешит спускаться. Высота влечет. Солнце тут особенно ласково, и оно смеется в блестящих пуговицах гимназического мундира. В парадном мундире не пристало помогать пономарю. Но ведь сегодня храмовой праздник. В такой день все позволено — семиклассник гоняет голубей, чтобы полюбоваться всполохом пестрых крыльев.
— Кшш! Кшш!..
Жирные голуби не желают покидать насиженных мест на перекладинах звонницы. Пришлось помахать фуражкой. Только тогда они суматошно взметнулись и так заплескали крыльями, будто зааплодировали.
Ветер теребит волосы на голове. Они очень светлые, с необыкновенным оттенком. Нет, не льняные, и не вроде пшеничной соломы, и не золотистые, а какие-то лунные. Глаза широко поставлены и тоже светлые, того неуловимо голубовато-серого цвета, что бывает у недавно распустившихся незабудок.
Лицо изменчиво. Во взгляде вспыхивали смешливые искорки, когда он махал фуражкой перед сизым толстяком, не желавшим отправляться в полет. Затем Василий посерьезнел, в раздумье замер у перил.
Вильна сверху кажется сказочной. Разные времена и народы оставили в городе свой памятный след. Среди неразберихи деревянных домов и домишек высятся каменные громады. Вот на макушке горы руины величественного замка литовского князя Гедимина. Невдалеке похожий на бастион крепости польский костел, в котором находится чтимая всеми католиками Остробрамская икона.
В предместье Антоколь, где струной протянулась река Вилия, блистают кресты нарядного храма Святого Петра и Павла. Его повелел воздвигнуть украинский гетман Михаил Пац, по подобию знаменитого собора Святого Павла в Риме. Более двух тысяч статуй и различных скульптур украшают этот храм. По соседству развалины дворца напоминают о канувшем в вечность владычестве воинственного гетмана Сапеги. Легендарное место! Там будто бы находилась Валгалла литовских богов.
Валгалла… Мифическое пристанище воинов, павших в сражениях. Подвиги бессмертны, и герои, свершившие их, как божества продолжают жить в потустороннем волшебном мире. Рано на рассвете, с пением петухов, они начинают свои развлечения — жестокие поединки.
Сверкают боевые доспехи. Звенят мечи. Вновь гибнут сраженные в кровавой потехе. Но ровно в полночь происходит чудо: воскресают убитые, заживают тяжкие раны. Обожествленные герои, во главе с всемогущим, мудрым богом Одином, усаживаются вместе за пиршественный стол.
Один — длиннобородый, одноглазый старец. В руке он держит копье, поражающее любую цель без промаха. На плечах его восседают черные вороны: алчный Гере и жадный Фреке. Бог богов только пьет виноградное вино, а кушанья отдает ненасытным волкам. Остальные участники пира довольствуются медом, которым угощают прекрасные валькирии.
Вино — чудесный напиток, сообщающий Одину дар поэзии. Из уст его льются слова священной руны:
Если ты спустился с неба, С облаков далеких, тонких, То взойди опять на небо, Поднимись опять на воздух.Воображение уносит Василия в заоблачные края. Но земля решительно возвращает к себе. Над самой головой бухнул большой колокол. Густое «до» раскатисто громыхает по всему городу. Вдогонку торопливо несется перезвон средних и малых колоколов. Звук их летит на высоте «си».
«До-ооо… си-иии…» — вторит гимназист. Медный гул заглушает голос, все же певец в упоении раскрывает рот, стараясь попасть в унисон.
Вздрагивают веревки, привязанные к языкам колоколов. То одна, то другая, а то несколько сразу. Тонкий слух и ловкие руки у пономаря! Отлично исполняет он все четыре определенные уставом колокольные симфонии: обычный звон, торжественный благовест, веселый перезвон, тревожный трезвон «во вся тяжкие».
Сегодня, как положено в престольный праздник, православных христиан призывает в храм перезвон.
Ох, как бы не опоздать к началу торжественной службы! Василий стремглав побежал вниз. Ничего, что перила непрочны. Каждая ступенька, любой поворот лестницы так знакомы. Да и во всем обширном церковном подворье не найдется закоулка, который не был бы ему досконально известен. Ведь он родился здесь, в доме при церкви. Отец его приходский священник.
Николаевскую церковь построила жена литовского князя — русская княгиня Тверская. На протяжении веков стены ее испытали многое. После унии, сообщает мемориальная доска, старый храм был даже «доведен до грустного уничтожения».
Соседняя церковь Святой Параскевы Пятницы более древнего происхождения. Сооружена она на месте языческого капища идолу Рагутису. Петр Первый отслужил в ней благодарственный молебен по случаю Полтавской победы и крестил арапчонка Ганнибала — деда Пушкина.
Ни столь славным историческим прошлым, ни богатством не может похвалиться Николаевская церковь. Правда, прихожане с гордостью молвят:
— Никто так благолепно не служит, как наш отец Иоанн. Ну, сущий артист!
Впрямь его можно заслушаться. Голос проникновенный. Читает священное писание внятно, с чувством, не то что иные попики, которые шпарят скороговоркой, иль, того хуже, шамкают слова, обращенные к всевышнему.
Кое-кто даже утверждает, будто батюшка Иоанн именно больше артист, чем священнослужитель, ибо в вере не стоек, а детей своих воспитал и вовсе отступниками. Приводят тому объяснения. Во-первых, сам он сын униатского священника, и жена его, матушка Мелетина Матвеевна, хоть из духовных, однако тоже родом из униатов. А чего хорошего ждать от людей, отклонявшихся от чистого православия!
На потомках это особливо заметно. Анастасий, старший сын Иоанна Шверубовича, после семинарии отринул духовную карьеру, университет окончил по юридическому факультету. А теперь, изволите видеть, возмечтал о театре: голос в себе открыл — баритон.
Другой сын Эразм тоже избрал стезю чуждую: стал военным, кавалеристом.
Василия от старших братьев и сестер отделяют десятка полтора лет. Любимец в семье. Однако чудной юноша! Поглядеть, будто церкви привержен, богослужения знает назубок, на клиросе поет, пономарю помогает.
С другой стороны… Вот, к примеру, как повел он себя во время храмового празднования.
Отец Иоанн, чуть склоняя голову, величаво взмахивает серебряной кадильницей. Чашечки ее звонко звякают, распространяя сизый сладковатый дымок. Облака ладана плывут в воздухе. Солнце из прорезей под куполом рассекает их узкими лучами.
Острия солнечных лучей вырывают из полумрака позолоту икон и сверкающие рубинами венчики над божественными ликами. Мерцают огненные язычки в лампадах и на тонких восковых свечах. С высоты стен скорбно взирают изможденные постом и молитвами святители, в их старческих руках длинные развернутые свитки с начертанными заповедями правильного жития. Святые отцы босы, их складчатые одеяния воздушны, почти прозрачны. Старцам, должно быть, холодно, их хочется пожалеть. И они удивительно похожи друг на друга. Ну, впрямь размножившиеся седобородые близнецы.
В церкви тесно, душно. Праздничная служба затянулась, кажется, ей не будет конца. Прихожане истомились, и лишь здоровяку дьякону все нипочем. Огромный, истуканоподобный, запрокинув назад гриву пышных волос, он возглашает так громогласно, что шея надулась и покраснела от напряжения: «Величай, душе моя, вознешегося от земли… жизнедавца…»
Слова сливаются в оглушительный рев. Хор отвечает речитативом: «Святителю отче Николаю…»
Выходы, поклоны, каждения, возгласы, песнопения… Все это установлено испокон веков, соблюдается строго, образуя четко слаженный спектакль. Вряд ли кто вникает в смысл его, важно лишь, чтобы не нарушалось благолепие, которое каждый понимает по-своему. Старушке в черном чепце мерещится, что батюшка в золотой ризе на фоне золоченого иконостаса сам бог Саваоф. Купчина с бородой, в суконной поддевке, истово внимает пению на клиросе и даже подтягивает надтреснутым, хриплым баском.