В театре все волновались: «Неужели наша традиция нарушится?» Шли споры: «Как найти выход из создавшегося положения?» Вносились различные предложения и тут же отвергались из-за явной нехватки времени.
Вдруг, когда до срока осталось всего полтора месяца, возник проект, показавшийся совсем невероятным. И внес его не кто иной, как неизменно отличавшийся благоразумием и деловитостью сам Немирович-Данченко!
На собрании работников театра Владимир Иванович выступил с краткой, решительной речью:
— Я не хочу отходить от нашей традиции открывать сезон новой постановкой. Потому предлагаю подготовить ее в оставшееся время. Репетировать будем и утром и вечером.
Владимир Иванович сделал паузу, чтобы сосредоточить общее внимание, и неожиданно для всех закончил:
— Предлагаю подготовить спектакль «Братья Карамазовы» по роману Федора Михайловича Достоевского. Спектакль пойдет в два вечера.
— Два спектакля подготовить за полтора месяца?! — это казалось уже совсем фантастичным.
— Инсценировки еще нет, — невозмутимо продолжал Владимир Иванович. — Я буду делать ее сам. План у меня созрел. Работа начнется сегодня же, сразу после этого собрания. Сегодня вечером начнутся и репетиции. Прошу всех ознакомиться с распределением ролей, которое я вывешу к семи часам вечера. Расписание работ тоже будет вывешено, — Владимир Иванович задумался, — вероятно, на всю неделю.
В тот же день закипела работа над новой постановкой. Все трудились не покладая рук. Четко. Планово. Вдохновенно.
Действительно, осенний сезон, как обычно, театр открыл новым спектаклем. Вернее, двумя спектаклями, так как «Братья Карамазовы» шли два вечера подряд.
Качалов играл Ивана Карамазова. Идейные и сюжетные линии инсценировки связывались в этой роли в сложный узел. Запуганный узел! Как ни старался Немирович-Данченко, автор инсценировки, «очистить» текст, выполнить это не удалось. Да и вряд ли было возможно. Иван Карамазов, как и остальные герои романа, по-прежнему оставался погруженным в свой кромешный мир, и в его жизни не возникало просвета.
Страстный богоборец, он переживает трагическую схватку неверия с верой. Он то склоняется к вседозволенности и готов нарушить последние, установленные божественной моралью пределы, то клянет свои соблазны, как дьявольское наваждение и наущение.
Бог и черт сталкиваются в беспощадном поединке, а поле их битвы — душа Ивана Карамазова. Сцена кошмара — основная для понимания происходящей трагедии. В кошмаре все сокровенное прорывается из тайников души двадцатитрехлетнего богоборца. Сорвав с себя последние моральные покровы, Иван предстает психологически обнаженным, раздвоенным.
Разрушительная работа кипучей мысли творится в кошмарном диалоге черта с богом. Этот диалог артист сделал волнующим человеческим монологом.
Перенесемся в зал театра.
Рампа погружена в темноту. Сцена освещается только пламенем свечи, стоящей на столе у самовара, от которого на стену падает причудливая тень. Появляется Иван. За ним по стене ползет гигантская человекообразная тень. И вся сцена кажется заполненной колеблющимися тенями. Ивану мерещится черт.
Монолог длится долго. Невероятно долго.
Тридцать две минуты!
Все это время Иван Карамазов на сцене один. В одиночестве он тихо разговаривает сам с собой перед дрожащим пламенем свечи. Он в черном костюме, у него бледное лицо, светлые волосы, прядь которых нависает над лбом. Пальцы рук нервно движутся, и он часто их вытирает платком.
Усмешка, словно обращенная внутрь, пробегает по его тонким губам. Странная усмешка. В ней ирония и пренебрежение к себе, и в то же время чувствуется нарастающая сила каких-то жутких страстей и желаний.
Спектакль, особенно в сценах Карамазова — Качалова, напоминает мистерию. Разговор его с чертом, вернее — «саморазговор», потрясает зрителей глубиной страданий, восхищает и ужасает взлетами и падениями болезненной мысли.
Муки тяжкой душевной борьбы искажают лицо Ивана, делают его неузнаваемым, страшным, старым. Пламя догорающей свечи бросает на него фантастические блики. Иван медленно приподымается с дивана. Исступленный голос черта его устами провозглашает, что человек — бог, а если так, то ему все позволено, все разрешено.
Всякий раз, когда говорит черт, лицо Ивана преображается, в нем появляется почти нечеловеческое выражение, но оно смягчается, в нем как будто отражается слабое, хотя гордое сердце, когда в спор вступает бог.
«Двуединые» голос и жесты Ивана Карамазова не актерский фокус, а естественное выражение двуликости и смятенности психики героя. Чем дальше, тем сильнее погружается он в беспросветно-мрачный мир. В сценах «Третье свидание со Смердяковым» и «Суд» Качалов предельно раскрывал лабиринты души Ивана Карамазова.
Как артист относился к своей роли? Вот его слова: «Я любил в Иване Карамазове его бунт против бога, навязанного человеку, как камень на шею, его страстную веру в силу разума, дерзновенно разрушающего все преграды на пути к познанию. И эта идея освещала для меня каким-то особенным светом каждое, пусть и страшное переживание Ивана».
Дерзновенно глубоко осмыслил артист образ героя романа Достоевского. За такое исполнение роли, писал один из критиков после спектакля «Братья Карамазовы», «некогда венчали золотыми венками».
Можно было спорить — такие споры были, они даже доходили до критической «драки», — правильно ли поступил Художественный театр, показав инсценировку идейно-противоречивого романа Достоевского? Однако все сходились в одном: Качалов в роли Ивана Карамазова — великое достижение актерского искусства.
Ракитин в пьесе И. С. Тургенева «Месяц в деревне», Каренин в «Живом трупе» Л. Н. Толстого, Гамлет Шекспира, Дон Гуан в «Каменном госте» Д. С. Пушкина — вот далеко не полный перечень ролей, исполненных Качаловым в последующее время. Почти все роли были из классического репертуара, и каждая из них вплетала новые лавры в венок, венчавший прославленного артиста.
Артист стал властителем дум и чувств молодежи, взрослого поколения, передовой интеллигенции и тех зрителей, которых почему-то принято называть «широкими» или «массовыми».
Власть имени возникает не сразу, складывается исподволь, незримо, из различных, зачастую неуловимых факторов. Однако быстрое восхождение Качалова на вершину артистической славы можно объяснить одним свойством, которым он обладал полно: гармонией. Творческой и жизненной гармонией — бесценным сокровищем истинного художника.
Никто из артистов Художественного театра не был так близок мечтам Станиславского и Немировича-Данченко об идеальном актере, как Качалов. Закладывая фундамент нового театра, они говорили: «Нам нужны люди, любящие искусство, а не себя в искусстве, люди высокой этичности, могущие до конца отстаивать художественные идеалы».
Василий Иванович Качалов вполне отвечал таким требованиям.
Станиславский учил:
— Нельзя думать, что театр — это какая-то секта посвященных, что он оторван и отъединен от жизни. Все дороги человеческого творчества ведут к выявлению жизни. Каждому артисту надо разобраться и точно понять, что суть творчества — это ряд утверждающих жизнь положений.
Нельзя достигать вершин творчества, думая: «Я отказываюсь от жизни, от ее утех, от ее красоты и радостей, потому что подвиг мой — «жертва всему искусству».
Нет! Искусству не надо никакой жертвенности. В нем все увлекает, все интересно, все захватывает. Жизнь влечет к себе — она вдохновляет художника. Его сердце раскрыто для восторгов жизни.
Станиславский развивал свою мысль:
— Актер-творец должен постигать все самое великое в своей эпохе, понимать ценность культуры в жизни народа, сознавать себя его неотъемлемой частью, должен видеть вершины, куда стремится мозг страны — его лучшие современники.