И этим требованиям отвечал Качалов. Сердце его было открыто жизни настежь, он воедино сливался со своим народом, неуклонно стремился к вершинам культуры.
— Пусть неустанный труд будет руководить актером, будет его пламенем, его путеводным огнем! — наставлял великий учитель сцены.
Труд и творчество были неотделимыми понятиями для артиста Качалова.
А талант? И вдохновение? Разве не достаточно было этих даров для успеха на сцене?
Наука театра, созданная Станиславским, развивала талант, укрепляла вдохновение знанием. Но было еще нечто другое, делавшее Качалова неповторимым Артистом и Человеком с большой буквы. Это «нечто» — его гармоничность.
Трудно анализировать такое понятие, как гармонический человек. Еще труднее о том говорить, когда он художник. Все же вехи жизни Качалова позволяют, хотя бы пунктирно, определить его дорогу к славной вершине.
Как всякое горное восхождение, путь был нелегок. Временами приходилось испытывать горечь неудач, терять цель, снова ее искать, находить и настойчивее стремиться к сияющей выси.
Несмотря на встречные трудности, Качалов шел неизменно вперед. Шел вперед, никогда не изменяя заветам, которые Станиславский внушал артистам театра.
Что было главным на этом пути?
Люди.
Отношение Качалова к людям было свое, такое отношение можно определить наиболее точно словом «качаловское». Ржавчина равнодушия никогда не разъедала его жгучего интереса ко всему живущему.
«Звезды не боятся, что их примут за светляков». Не оттого ли Качалов был одинаково прост в общении со всеми людьми. Человек незаметный, не игравший большой роли в обществе, не был для него маленькой, не стоящей внимания личностью. Великие люди не подавляли его, он восхищался ими без низкопоклонства, и его жадный интерес к ним был лишь средством духовного обогащения.
Судьба баловала его интересными встречами в разных концах мира. Впрочем, это не заслуга слепой судьбы. Есть благородная закономерность в том, что выдающиеся люди влекутся друг к другу. Таланты взаимно обогащаются в общении и, наоборот, хиреют от любования собой в одиночестве, в чем тоже есть своя печальная неизбежность.
Частые, то короткие, то длительные путешествия и скитания по белу свету — на родине, по странам Европы и Америки обогащали копилку впечатлений Качалова. Многое уже довелось повидать, и он умел проникать в суть виденного внутренним взглядом художника.
Мелькали люди и города, перед глазами проходили страны и целые народы. Жизнь открывалась во всем своем многообразном движении и вызывала в душе артиста «цепную реакцию» творчества.
СЕРЕЖА
Дай Джим на счастье лапу мне…
С. ЕсенинДжим, как большинство его собачьих собратьев, наделен удивительным даром с первого взгляда угадывать нрав людей: у кого душа щедрая, нараспашку, у кого мелкая, трусливая, кто пришел с доброй целью, а кто со злым умыслом.
Наверно, поэтому он сразу приветливо замахал обрубком хвоста и радостно заурчал, когда к нему подошел незнакомец и ласково погладил по длинной вытянутой морде и, что было особенно приятно, пощекотал за ушами.
От синих глаз и золотистых волос незнакомца, казалось, исходило сияние. Он был лет тридцати, походил на юношу, вернее — на деревенского парня, нарядившегося в городскую одежду. Все называли его просто, лишь по имени, без отчества — «Сережа».
Сережа и Джим примостились на диване, вплотную прижавшись друг к другу. Сережа, одной рукой обнимая Джима за шею, а другой держа его лапу, приговаривал хриплым баском:
— Что это за лапа, я сроду не видел такой!
Пес, радостно взвизгивая, высовывал голову из-под мышки новоявленного друга и норовил лизнуть его лицо. Наконец Сережа поднялся, чтобы избавиться от бурной нежности, но Джим подскочил и все-таки успел еще раз лизнуть его в нос.
— Постой! Может быть, я не хочу больше с тобой целоваться, — отмахивался Сережа. — Что ты, как пьяный, все лезешь и лезешь!
Но широкая детски лукавая улыбка говорила о другом, что Сереже нравятся нежности Джима, что он и сам рад поиграть и повозиться с красавцем доберманом.
Так завязалась дружба Есенина с собакой Качалова. Случилось то ранней весной 1925 года, когда поэт впервые пришел к артисту. До того Василий Иванович никогда не встречался с Есениным и не знал его в лицо.
Однако стихи Есенина Качалов любил давно, с тех пор, как еще в 1917 году случайно прочел в каком-то журнале. С томиком есенинских стихов он никогда не разлучался в своих долгих заграничных поездках.
— Такое у меня было чувство к этой книжечке, — говорил Василий Иванович, — будто я возил с собой в чемодане горсточку русской земли. Так явственно, сладко и горько пахло от них родной землей.
Однажды писатель Б. Пильняк и артист В. Ключарев сказали Качалову:
— Приведем сегодня к вам Есенина. Он знает вас по сцене и мечтает познакомиться.
Друзья добавили, что последние дни поэт слишком поклонялся Бахусу, однако сегодня с утра пьет только молоко. Хочет прийти для знакомства непременно с ясной головой.
Поздно вечером, вернувшись домой после спектакля, Качалов застал у себя небольшую компанию друзей и среди них Сергея Есенина. Еще подымаясь по лестнице, он услышал радостный лай Джима, а войдя в свою квартиру, увидел собаку, ластившуюся к новому гостю.
Есенин молча и, как показалось Качалову, застенчиво, как-то по-детски подал руку, но когда сели за стол и поэт заговорил, то сразу стал выглядеть гораздо старше и в голосе его зазвучала неожиданная мужественность. Выпив две-три рюмки водки, он постарел еще заметнее. Ясные глаза его затмила усталость, а потом в них появилась большая серьезность, моментами даже мучительная.
— Глаза и рот его, — описывал Качалов эту первую встречу с Есениным, — поразили меня своей выразительностью. Вот он о чем-то заспорил и внимательно-напряженно слушает своего оппонента. Брови его слегка сдвинулись, не мрачно, не скорбно, а только упрямо и очень серьезно. Чуть приподнялась верхняя губа, и какое стало хорошее выражение лица. Пытливого, вдумчивого, в чем-то очень строгого, здорового парня — парня с крепкой «башкой».
От наблюдательности артиста не ускользали малейшие перемены в лице гостя. Василий Иванович так тонко их подметил и создал такой красочный портрет поэта, что стоит познакомиться с дальнейшим его рассказом об этой памятной встрече:
— А вот брови Есенина сжались, пошли книзу, совсем опустились на ресницы, и из-под них уже мрачно, тускло поблескивают две капли белых глаз — со звериной тоской и со звериной дерзостью. Углы рта опустились, натянулась на зубы верхняя губа, и весь рот сразу напомнил звериный оскал, и весь он вдруг напомнил готового огрызаться волчонка, которого травят.
— Но вот он, — продолжает свое описание Качалов, — встряхнул шапкой светлых волос, мотнул головой — особенно, по-своему и в то же время очень по-мужицки — и заулыбался широкой, сочной, озаряющей улыбкой. Глаза тотчас засветились «синими брызгами», действительно стали синими.
Сидели долго за столом. О чем-то спорили, шумели. Есенин рассказывал о своих первых попытках писать стихи, о знакомстве с Блоком, о намерении поехать в Тегеран. Кто-то попросил его прочесть «Шаганэ». Он согласился легко, без капризов. И стал читать просто, искренне, без актерской аффектации, без мертвенной монотонности многих поэтов:
Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле, Про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ.Лицо поэта озарилось внутренним светом, стало удивительно спокойным, но в то же время живо отражающим все чувства, какие лились из строк стихов.
Даже если бы почему-нибудь Есенина не было слышно, то, глядя на его одухотворенное лицо, можно было бы угадать и почувствовать, что именно он читает.
Я готов рассказать тебе поле. Эти волосы взял я у ржи, Если хочешь на палец вяжи — Я нисколько не чувствую боли. Я готов рассказать тебе поле.