Кто-нибудь становился дуэлянтом, не фехтуя в спортивном зале?
Наши проблематизации обладают ценностью, но мы должны не просто оговорить, а вбить в голову читающего (и обучающегося тем самым), что есть два фундаментальных различия. Почти что противопоставления (рис. 15).
Первое различие, как мы видим, — между игрой и войной. На войне есть свой и чужой, друг и враг, фронт и тыл. Игра основана на другом. Игра — это система шахматных ходов, производимых в другом пространстве с другой степенью терпеливости. У войны есть начало и конец. Победа и поражение. В игре все иначе. В ней иначе течет время, иначе строится взаимодействие. Свой может быть чужим, а чужой своим. События вековой давности — важными, а нынешняя острая ситуация — бросовой.
Рис. 15
Итак, есть пространство войны и пространство игры. Они сложно сопрягаются друг с другом. Игра может стать (или не стать) основанием для начала войны. Но она не есть война.
Второе различие находится уже внутри самого игрового пространства. Его так же важно проводить, как и первое. Это различие между «игровыми прикидками» и окончательным планом игры. Для прикидок нужна открытая аналитика. В рамках ее феноменов и схематизмов прорабатываются общие закономерности. Но нельзя вести игру только на этой основе. После прикидок нужны детализации. Кроме общих закономерностей — беспощадно точные краевые и начальные условия.
Чтобы их получить, нужны не прикидки, не герменевтика (точнее, не только они), а достоверный детальный игровой материал. Одна деталь может поменять план игры и расстановку фигур. Одна деталь! И нужно постоянно помнить об этом. Разница между нашими аналитическими эскизами и конкретной игровой диспозицией — огромна. Поскольку одна деталь может все решить, все изменить, все перевернуть с ног на голову и обратно.
Мы здесь всего лишь разминаем судьбоносные вопросы. Никогда бы я не стал расписывать конкретные игровые диспозиции в книге, издаваемой для массового читателя. Даже если бы знал их — молчал бы, как немой. Но в том-то и дело, что игровые диспозиции не могут появиться до тех пор, пока не возникнет общая среда, пока не выявится сам принцип элитной феноменальности. А этот принцип не выявится без особых открытых рефлексий, без дискуссий, без этих самых «эскизов». Закрыть полностью метод так же глупо, как и полностью его открыть.
А значит, необходимо дозированное открытие. То есть «эскизы». Причем — конкретные. Они не могут не быть конкретными!
Среда элитной рефлексии не сложится, если я вместо конкретных имен буду называть X, Y, Z и расчерчивать абстрактные игровые схемы. А конкретные имена — это конкретные судьбы. Для меня — рефлексия, а для кого-то — жизнь. Как говорил когда-то мой знакомый, «это для тебя непроходимая тайга, а для кого-то звероводческий совхоз имени Ленина». И из моральных соображений, и из соображений метода (чтобы никто не путал «эскизы» с окончательной игровой фактурой) я должен постоянно повторять: ПРОШУ КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ СЧИТАТЬ МОИ МАТЕРИАЛЫ ОСНОВАНИЕМ ДЛЯ ЧЕГО БЫ ТО НИ БЫЛО, КРОМЕ ОБЩЕГО ПОНИМАНИЯ ИГРЫ. Это и есть позиция «несчитательства». Если у религиозных подвижников было «нестяжательство», то почему у меня не может быть «несчитательство»? Ну, так оно и есть.
Попросят меня задиристые люди: «Конкретизируйте еще больше!» — в ответ я повышу градус абстрактности в десять раз. А про всю свою конкретику скажу, что она мне приснилась. Что у меня творческая фантазия разыгралась. В конце концов, все говорят, что я театральный режиссер. Так я не отказываюсь. Кстати, поскольку я не только театральный режиссер, но и математик, работавший с обратными задачами, с некорректно поставленными задачами, то я вдвойне должен так сказать. Потому что я-то знаю, что такое некорректно поставленная задача, обратная задача. Там, где есть обратная задача, всегда есть неоднозначность. И, ради бога, не надо аналитической безапелляционности. Почаще говорите «возможно», если хотите что-то понять.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПРИНЦИП ТОГО ЖЕ КОДЕКСА — «НИДАНЕТСТВЕННОСТЬ». Вас будут спрашивать: «Да или нет?» Не говорите ни «да», ни «нет». Тогда от вас потребуют: «Скажите, что вы не знаете!» Не соглашайтесь и на это. Квантовая механика научила науку подобной «ниданетственности». Еще раньше ее этому научила диалектика. Она сказала, что каждый раз, когда вы говорите о чем-нибудь, что оно есть или его нет, вы совершаете ошибку. Потому что то, о чем вы говорите, может быть и не быть одновременно.
Диалектика ввела такую парадоксальную возможность в связи с принципом становления. Когда нечто не ограничивается своим сегодняшним состоянием. Оно содержит в себе еще и состояние завтрашнее. Да и сегодня… Если сегодня оно не находится в каком-то состоянии (раз и навсегда заданном), а переходит из одного состояния в другое, то чем оно является по отношению к этим двум состояниям? Объект А переходит из состояния X в состояние Y. Вас спрашивают, находится ли объект А в состоянии X? Потом вас спрашивают, находится ли объект А в состоянии Y? Если вы затрудняетесь ответить на оба вопроса, то, значит, вы не знаете, в каком состоянии находится объект А? Но это же не так! Просто вопрос поставлен неверно.
Является ли Евгений Онегин ярким представителем российского петербургского дворянства первой четверти XIX столетия? Социолог скажет вам, что является. А если бы вы могли задать подобный вопрос Евгению Онегину? Или Одиссею? В их распоряжении не было классового метода, и они не знали, что принадлежат к каким-то там классам, социальным группам и так далее. Но это не значит, что они не принадлежали. Так принадлежали они или нет? Предположим, вы начнете разговаривать с этими героями. И объяснять им, что их поведение вытекает из их классовой позиции. А Онегин вам ответит: «Я лучше знаю, почему я убил Ленского. И все классовые интерпретации, которые вы мне навязываете, глубоко ложны. По крайней мере, я уж точно ими не руководствовался». Так руководствовался он или не руководствовался? И прав ли он, когда говорит, что ему лучше знать, чем он руководствовался?
Откуда вам знать, кто чем руководствуется? И можете ли вы в принципе по любому поводу высказать суждение, согласно которому некто или руководствуется, или не руководствуется? Даже теоретически вы не всегда можете это сделать.
Есть вполне практическая область, в которой действует эта самая «ниданетственность». То есть принципиальная невозможность сказать «да» или «нет». Прежде всего, конечно, она вытекает из неполноты наших знаний. Эта неполнота связана с самой природой знаний. Гуссерль, о чем я уже говорил выше, подразделял процедуры узнавания чего-либо на рефлексию и перцепцию.
Рефлексия — это знание, добытое путем самых точных и корректных умозаключений. Ум при этом находится во внешней позиции по отношению к тому, что он изучает. Наблюдатель наблюдает ПРОЯВЛЕНИЯ наблюдаемого. Но не само наблюдаемое. Непосредственного доступа к наблюдаемому он не имеет. Рефлексия — это всегда обратная задача. И это делает рефлексивное знание принципиально неполным.
Дополняется такое знание перцепцией. Когда вы не наблюдаете со стороны, а соприкасаетесь. Тем или иным способом оказываетесь внутри ситуации. Перцепция дополняет рефлексию. Но значит ли это, что рефлексия принципиально слабее перцепции и может заменять ее только тогда, когда перцепция невозможна?
Это не вполне так. Конечно, близкий человек понимает логику поступков лица, к которому он близок, иначе, чем посторонний наблюдатель. Но нет человека, который был бы предельно близок к интересующему нас типу лиц сразу на всех уровнях, из которых складываются эти самые «лица». Если, например, лицо — высокий чин КГБ, то его жена или дети могут в каком-то смысле знать больше о логике поступков лица. Но только в каком-то смысле!
Может быть, иной полнотой знания о мотивах и поступках такого лица обладает супердоверенный помощник, работающий с этим лицом несколько десятков лет? И это не всегда так.
И наконец, абсолютной полнотой перцепции обладает само лицо. Оно все знает о причинах, побудивших его к тем или иным поступкам? И это тоже не всегда так. Вообразите себе диалог Наполеона с Тарле. Наполеон говорит Тарле: «Кто ты такой, чтобы говорить мне, почему я так поступил? Ведь так поступил Я! Это МОЙ поступок! И только Я знаю все о причинах, которые его породили!» А Тарле отвечает: «Ты не можешь обладать полнотой знания по поводу причин, которые находятся вне тебя и оказали косвенное давление на твои поступки. Эти причины раскрылись через столетие после твоей смерти. У тебя своя полнота знания, у меня — своя».