Обучая начинающих аналитиков элиты разнице между перцепцией и рефлексией, я предлагал им рефлексивно ответить на вопрос: «Who is Mr. Kurginyan?». To есть, использовать для ответа биографические данные и предложенные мною же теоретические методы (социология элиты, культурология, теория игры и так далее).
У меня есть родственники по материнской линии. Если всех их собрать воедино и представить меня как лицо, наследующее эту родовую сущность и заданное в своем поведении фактом этого наследования, то получится полная ахинея. Я-то знаю, что ни в каком буквальном смысле слова ничего не наследую. Такое наследование, может быть, было бы возможно, живи я пять столетий назад и являйся членом тогдашнего традиционного общества. Но я родился в 1949 году, вырос в советское время, не проявлял никакой склонности к самоидентификации через эту родовую сущность.
Это я знаю. А посторонний мне аналитик не знает. Но я тоже кое-что могу и не знать. Я могу не знать, в какой степени данная родовая сущность оказала влияние на воспитывающих меня мать и бабушку, а значит, косвенно и на меня. Мало ли чего еще я могу не знать? Юнг скажет, что я не знаю своего родового архетипа, который автоматически действует — при полном моем отрицании этой самой сущности. И так далее.
Теперь об отце. Что по этому поводу изобретет посторонний аналитик и что знаю я сам? Аналитик элиты и здесь обязан восстанавливать некий надперсональный (родовой, семейный, групповой, клановый) «индекс». Как без этого? Что получится?
Мой отец родом из города Ахалцихе. И родители академика Джермена Гвишиани из города Ахалцихе. И у нас было много общих знакомых. Значит ли это, что мы «ахалцихский клан»? Для того, чтобы понимать, что это не так, нужно с абсолютной достоверностью знать структуру личности и особенности поведения моего отца. Он гордился своим происхождением, национальностью. Пока были живы родители, всегда ездил к себе на родину. Но он органически не любил кланов. И столь же органически чурался не соплеменников и родственников, а связей и отношений, порождающих какую-нибудь обязательность и даже приоритетность. Отцу — завкафедрой в вузе — все время казалось, что ему попросту «впарят» какого-нибудь балбеса в качестве студента. А он ненавидел «блат». И он благоговел перед преподавательской деятельностью.
Я не хочу сказать, что мой отец хорош, поскольку он не интегрировался в некие лобби, а чей-то отец плох потому, что он интегрировался. Я всего лишь утверждаю, что степень подобной интеграции может быть определена только изнутри, на основе этой самой перцепции. И что она может колебаться от нуля до ста процентов — в зависимости от тонких и почти неверифицируемых нюансов семейно-психологического характера.
Данное утверждение не снимает необходимости рассматривать надперсональные идентификационные возможности. Понимая при этом, чем ПОТЕНЦИАЛЬНОСТЬ определенной идентификации отличается от АКТУАЛЬНОСТИ этой идентификации.
Потенциально я мог быть представителем «ахалцихского клана». А представителем «зангезурского клана» я быть не мог по определению: ни я, ни мои родственники не родились и не жили в этом регионе Армении. В еще большей степени я не мог бы быть представителем «пекинского клана». Если бы я занимался, например, школой Шаолинь, то я мог бы быть спортсменом, связанным с этой школой. Но я не мог бы быть ни китайцем, ни пекинцем. А представителем «ахалцихского клана» я мог бы быть, но… я им не являюсь.
Соответственно, аналитик должен ввести клановую возможность в рассмотрение моей личности. Но — с соблюдением принципа «ниданетственности». То есть, не говоря по поводу моей клановости ни «да», ни «нет», и при этом оконтуривая то поле, в рамках которого возможна моя клановая привязка. Сохраняя одни возможности, он должен откинуть другие. Но именно в качестве возможностей! Воз-мож-но-стей! Какое он имеет право (как исследователь и как человек) представлять возможность (то есть потенциальность) как факт (то есть актуальность)! Это и есть путь к конспирологическому безумию.
Делая определенные догадки, высказывая определенные предположения, я всегда буду исходить из принципа «ниданетственности». Назовите это еще осторожностью… Или невозможностью окончательных утверждений. В квантовой механике, например, вообще невозможны окончательные утверждения определенного рода. Электрон — это частица или волна? И то, и другое.
Меня спросят о гносеологической ценности этой самой «ниданетственности». Мол, если утверждение о моей клановой причастности сделано неосторожным исследователем, исходя из недостаточной информации, то это еще не значит, что в принципе нельзя сделать правильного утверждения. У кого-то появится достаточное количество информации, и он обоснованно заявит, что я не являюсь представителем такого-то клана, не интегрирован в такие-то этнические общности и так далее.
Являюсь… Не являюсь… Интегрирован… Не интегрирован… В каком смысле? Моя перцепция что-то уточняет. Иногда самым существенным образом. Но она не может претендовать на полноту знания так же, как и рефлексия. То, что я не обладаю интериоризированной (самоосознанной) причастностью к определенным коллективным сущностям, еще не означает отсутствия экстериоризированной (исходящей из неких существенных групповых представлений) причастности.
Я с аналитической миссией ездил на полевые исследования в Армению и Азербайджан в 1989 году в разгар армяно-азербайджанского конфликта. Я точно знал, что не являюсь представителем одной из сторон. Но это еще надо было доказать сторонам, участвующим в конфликте. И это было почти недоказуемо. Потому что доказывать это, опровергая гипотезу о моей причастности одной из сторон, — это значит становиться на другую сторону. В любом случае, мне меняли фамилию в документах на нейтральную. У меня были проблемы с выполнением каких-то моих исследовательских пожеланий. Например, я долго добивался возможности жить не в Степанакерте, а в Шуше (опекавшие меня лица просто боялись, что в Шуше меня убьют).
Я привожу крайний случай, в котором моя интериоризированная необусловленность определенной клановой, национальной или иной характеристикой — вовсе не означает, что я не обусловлен ею экстериоризированно. Чужие групповые представления ложны? Групповые представления в каком-то смысле не бывают ложными. «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой». В качестве таковой ложная идея может трансформировать реальность. А факт трансформации реальности — это уже не нечто ложное. Это факт. Реальность ДЕЙСТВИТЕЛЬНО трансформирована.
Заблуждения заблуждениям рознь. Есть заблуждения, которые столь влиятельны, что являются — по своим последствиям — уже частью реальности. У заблуждений есть источник. Этот источник тоже коренится в реальности. Мне может быть приписана некая роль. Действуя, я не могу ИГНОРИРОВАТЬ то, что она мне приписана. Я могу только ПРОТИВОСТОЯТЬ данной инсинуации. Но тогда мое окончательное поведение окажется суммой того, что мне приписано, и того, как я действую, опровергая то, что мне приписано. В результате окажется, что инсинуация повлияла на ход событий. То есть стала частью реальности.
Рефлексия, перцепция… Интериоризированное, экстериоризированное… Мало ли какие причудливые переплетения формируют в итоге реальность — в том смысле, в каком она важна для аналитика элиты?
Я, например, ну, никак не могу игнорировать внешнюю оценку в вопросе о своей этнической или иной социальной интегрированности. Поскольку эта внешняя оценка является игровым фактором. Она тем самым и не факт, и не выдумка! Вот вам и «ниданетственность» в чистом виде. Между фактом и выдумкой находится общественный предрассудок, он же игровой фактор.
Если я играю — как я могу не учитывать игровой фактор?
Вмешиваясь в пресловутый «Армянгейт» (скандал с продажей оружия в Армению, описанный мною в книге «Слабость силы»), я субъективно был задан только моим отвращением к «сдаче» исполнителей, выполняющих обязательный для них приказ. Тем же отвращением, которое привело меня в определенный лагерь в рамках полемики по поводу войны в Афганистане. «Сволочи, — говорил я. — Вы сказали солдатам, что они выполняют интернациональный долг. А потом вы же сказали им, что они палачи афганского народа! При этом вы не пострадали. Не повисли в петле, не сели на скамейку Нюрнбергского трибунала. А ваши солдаты и офицеры, став инвалидами, должны страдать социально, психологически. Да еще и метафизически — неявным образом оказавшись греховными. Как вы потом еще раз кого-то в бой пошлете?»