В тот момент я испытал отчетливое чувство стыда. За себя и за того, кто бросил камень. Почему-то очень не хотелось быть свиньей в глазах Елисея, хотя мы с ним едва здоровались. Я взбежал по лестнице, крикнул "ма, у нас молоко есть?", сунулся в холодильник, налил немного молока в старую мыльницу и вернулся во двор. Котенок сидел один у крыльца, а Елисей как раз выходил из подъезда.
- О, и я тоже, - сказал он. В руках у него была мисочка с молоком. Мы посмотрели друг на друга и прыснули.
Сначала мы поставили котенку мою мыльницу и с умилением наблюдали, как он лакает.
- Прикольный, - важничая, сказал я. - Спрошу у моих, может, разрешат подарить его Ленке.
- Если нет, я заберу, мне разрешат, - отозвался Елисей.
За разговорами мы и не заметили, как к нам подошел Димка Камерзанов.
Разумеется, мы считали себя настоящей крутой шпаной. Кто из нас не пробовал курить утащенные у родаков сигареты? Кто из нас не пересказывал анекдоты про наркоманов, делая вид, будто общается с "нариками", не разглядывал тайком затертые издания "Плейбоя", не матерился сквозь зубы? Кто не дрался до крови? Разве что Елисей... Однако до Камерзанова нам всем было далеко. Всего на два или три года старше нас, он не только стоял на учете в детской комнате милиции - в то время на учет попасть было легко, но и связался с уголовниками, хотя дворовая молва явно преувеличивала их матерость. Сам Димка хвастался, что ему уже доверили "стоять на стреме" при ограблении какого-то магазина или ларька, и я ему почему-то верил.
- Гыы, - он ногой перевернул мыльницу, в которой еще оставалось молоко. - Че, сучата, делать не хрен? Я вам ща покажу, че делать!
Котенок шарахнулся от него, но Димка успел его пнуть.
- И ты получишь, - ухмыляясь, он повернулся к Елисею, - сопля...
Елисей вскочил и налетел на него с кулаками. Шансов у него не было никаких, Димка был крупнее и сильнее чуть не вдвое, но я тоже не терял времени даром: как пнул Димку под зад!
И вот тогда мы ощутили на своей шкуре, что такое "превосходство в силе". Димка расшвырял нас, как тряпки, плюнул мне в лицо и снова обернулся к Елисею. Что-то в нем, видимо, бесило дворового хулигана до исступления, потому что Димка пнул Елисея в живот. Раз. Два...
- Ах ты, урод! - я вскочил и бросился на Димку с кулаками. И снова он отшвырнул меня, как докучливого щенка...
- Что, Димон, опять за старое?
Костян!
Я испугался, что Димка вытащит "финку", которую он якобы носил с собой постоянно, или позовет своих дружков-уголовников - по его словам, они всегда готовы были за него "подписаться", но нет: наоборот, это Костян парочкой приемов, немного красуясь перед нами, уложил его на горячий асфальт, а потом еще и провел пинком пониже спины. Шипя и огрызаясь, цедя сквозь зубы угрозы, Димка убрался восвояси.
- Он убить нас обещал, - озабоченно сказал Елисей. - Что делать будем?
- Это чмо? Да пошел он, - Костян беззаботно махнул рукой. Его беззаботность передалась и Елисею, и тот переключился на котенка: поднял его на руки, понес домой. Я, однако, несколько дней жил в напряжении, но ничего не происходило. Костян оказался прав: Камерзанов был молодец против овец.
Котенка Елисей назвал Вовкой.
С того дня мы очень сдружились. Хотя нет, дружбой я бы это не назвал. Покровительство? Может быть... Мне хотелось оберегать Елисея, носить ему в школе тяжелую сумку с учебниками, защищать от типов вроде Камерзанова. Защищать его, конечно, было не от кого - Камерзанов от нас отстал, а потом и вовсе отправился в колонию за настоящее, а не выдуманное, соучастие в ограблении, остальные пацаны тихого благовоспитанного Елисея просто не замечали. Он для них был скучен. А мы с ним болтали о книгах, о музыке - оба оказались битломанами, и неудивительно: тогда каждый второй был битломаном, а наши старшие братья и сестры запоем читали "Мастера и Маргариту"... И мне Елисей не казался скучным, он казался мне каким-то чудесным книжным мальчиком вроде тех, о которых писал Крапивин.
Это было последнее наше беспечальное лето. Грянул развал страны, и времена, которые позже назовутся лихими, завертели нас, закружили и понесли, как девятый вал. Мне хотелось править суденышком своей жизни самому, а для этого, как уверяли все вокруг, непременно нужно было учиться в Москве.
И по окончании школы я уехал в Москву - поступать в институт имени Циолковского. А Елисею оставалось еще два года школы, после которых он надеялся поступить в медицинский. Но я так и не узнал, поступил он или нет.