Лишь только это сделалось известным, как экзаменаторы и воспитанники пришли в волнение. Председатель экзаменационной комиссии возражал, что я не имею права вводить новые отметки и только «напрасно завожу беспокойства», ибо дурно отмеченных все-таки произведут, сколько по принятому обычаю, столько же и из уважения к их родным. Я отвечал, что употребляемые отметки не основаны ни на каком формальном постановлении, а дело обычая; что могут представить забракованных мной к производству, но я своей отметки не переменю.
Тогда решились действовать на директора. Что и как ему говорили, я не знал, да и не пытался узнавать; но только меня позвали к директору. Я нашел его в веселом расположении духа <…>. «Что это ты, брат, затеял ты там, — сказал он мне, смеясь. — Ты, говорят, хочешь, чтобы каждый мальчишка был ученым астрономом; <…> я верю, что ты поступил с хорошим намерением и с желанием пользы; но вот твои товарищи экзаменаторы говорят: отчего же только у тебя одного нашлись негодные к выпуску?» Я отвечал, что если хотят этим сказать, что отметка моя несправедлива, то я берусь доказать при всех, что забракованные мной гардемарины действительно не имеют самых необходимых для морского офицера познаний и что и у других экзаменаторов найдутся не только такие же, но и такие, которые знают еще менее экзаменовавшихся у меня. Поэтому я просил приказать экзаменовавшихся у меня проэкзаменовать снова в присутствии всей комиссии. Что касается аргумента, что известное число нужно для укомплектования флота, то ведь я и не предлагаю оставить слишком значительное число; а человек пять, для примера, не составят большой разницы в счете.
Директор выслушал внимательно и терпеливо; походил немного, подумал и сказал наконец, что находит требование мое справедливым. Кроме забракованных мной, я указал еще на двух экзаменовавшихся у других экзаменаторов. Все эти гардемарины были снова проэкзаменованы пред всей комиссией, и комиссия принуждена была вполне согласиться с моим заключением. Таким образом, эти четыре гардемарина и не были произведены в мичманы. Это имело большие последствия. Самые отъявленные лентяи принялись за ученье, и тот гардемарин, на которого как на не одаренного хорошими способностями я указывал директору, вышел на следующий год <…> и потом, будучи уже офицером, благодарил меня при встрече, что я заставил его учиться и сделаться чрез то дельным офицером. <…>
Морской корпус имел, конечно, большие недостатки, особенно если судить по понятиям теперешнего <1873 год> времени, но справедливость требует сказать, что эти недостатки были тогда общие всем учебным заведениям и в других обнаруживались в гораздо большей степени. К недостаткам, не зависевшим от корпусного начальства, следует отнести посредственность большей части учителей, кроме преподавателей математики и морских наук, вследствие скудости окладов. Затем бесспорным была грубость нравов, проистекавшая главным образом от домашнего воспитания тогдашнего небогатого дворянства <…>; далее, смешение всех возрастов в камерах, подававшее повод и случай к злоупотреблению силы; отсутствие всякого поощрения ввиду безвыходности карьеры вследствие упадка флота, не предоставлявшего в то время даже перспективы прежних заграничных походов; скудость учебных средств, и наконец, выше объясненное зло необходимого пополнения комплекта флота, обеспечивавшего всем гардемаринам производство в мичманы после трех кампаний.
Признавая все это, мы должны, однако же, сказать, что в то же время было в Морском корпусе много и хорошего, даже такого, каким не многие заведения могут и ныне хвалиться. Не было изнеженности; со стороны начальствующих честность и справедливость были развиты в высшей степени, было старание доставлять для ученья многое, чего не давали корпусные средства, а со стороны учеников у многих была развита охота к ученью независимо от всех внешних побуждений и вопреки отсутствию многих средств и удобств для занятий. Было, наконец, общее уважение к ученью и науке, даже и у тех, кто вовсе не заботились сами для себя об ученье. Каждый выпуск гордился своими хорошими учениками, и ничто не было так обыкновенно, как слышать самых отъявленных шалунов и лентяев, унимающих друг друга и говорящих: «Не шумите, братцы! Наш зейман сел заниматься»; или: «Ну пойдемте же отсюда, а то будем мешать нашему зейману», — и проч.[12]
Мы не знаем примера, чтобы кадеты делали подарки кому-нибудь из корпусных офицеров, да это при общей справедливости и честности ни к чему бы и не повело. Даже дети корпусных офицеров не извлекали никакого преимущества и выгоды из того, что отцы их сами были корпусные офицеры, и притом, естественно, всегда из самых старших офицеров с другой стороны, и между кадетами не допускалось оскорблять равенство открытым пользованием такими вещами, каких менее достаточные не могли иметь. Запрещалось носить свое платье и белье; запрещалось есть в роте что бы то ни было, кроме казенной пищи; кто находил возможность пить чай или закусывать чем-нибудь, тот уходил в людскую, к комнатной прислуге.
12
Zeemann, с голландского, назывались со времени Петра лучшие знатоки математики и морских наук, и заслужить это название от товарищей считалось выше получения всякого диплома <…>. —