Замечательно, что начальство сороковых годов смотрело на Михаэля как на примерного воспитателя, а офицеры старших рот при откровенных разговорах с взрослыми кадетами относились к Михаэлю с отвращением. <…> Но показная сторона неранжированной роты была образцовая; кадеты маршировали и равнялись так, что не уступали Преображенскому полку. Но зато с какою радостью каждый переходил в строевые роты, чтобы больше не видать Михаэля и всех дел его! <…>
Во 2-й роте кадеты не говорили, что они попали из огня в полымя, а говорили, что они попали от лисицы к волку. Аргамаков был молодчина собой, но грубый <…>, злой, мстительный и жестокий. Казалось, что он наслаждался, когда кровь брызжет из-под розог. Во 2-й роте кадеты были в возрасте от 11 до 13 лет, и им запрещено было давать более 25 розог. Но эта четверть сотни под руководством ротного командира Аргамакова равнялась плетям и кнуту при торговых казнях уголовных преступников.
Первая экзекуция, в которой мы познакомились с его манерой сечь, производилась над кадетом Барановым за то, что он нагрубил учителю рисования Зайцеву. Грубость состояла в том, что он на какое-то замечание Зайцева сказал: «Ах, чтобы эти модели сгорели!» Надо сказать, что тогда рисование с картонных моделей только что вводилось; Зайцев был сторонником рисования с натуры, и эта фраза его огорчила так, что Баранова пришлось наказать публично перед классом.
Экзекуция была назначена в такой-то день, в час рисования, чтобы вполне удовлетворить учителя Зайцева. Наш класс не только что успел сговориться, как каждому действовать, но мы имели время даже и прорепетировать всю эту комедию. Первые ряды должны были стоять и только всхлипывать, как бы удерживая слезы; сзади должны были все плакать, а в середине класса кадет Суслов должен был упасть в обморок после десятого удара. Если это порку не остановит, то после следующих пяти ударов в обморок должен был упасть кадет Нудольский, отъявленный шалун, которого секли каждую неделю.
Зайцев явился в класс, и этот добрый человек считал себя виноватым перед Барановым, так что мы Зайцева утешали, что это ничего не значит. Вошел Аргамаков, внесли скамейку и розги; вызвали Баранова: «Ложись!» В то время, когда Баранов раздевался, Зайцев подошел просить за него, на что Аргамаков грубо ответил, что он нарушил дисциплину и тут не может быть никакого снисхождения.
Баранов лег. Аргамаков приказывает солдатам: «Пореже! Покрепче, кончиками да по ляжечкам!» Пучки свистнули, кровь брызнула… Мы по уговору стали всхлипывать, а сзади плакать… «Стой! — скомандовал Аргамаков солдатам. — Смирно! Это что за слезы? Всех перепорю! Валяй!.. Крепче! Крепче! Реже!.. Стой. Там опять кто-то хнычет? Молчать! Смирно!» Водворилась тишина. «Бей!..»
Суслов почему-то в обморок не упал, а Нудольский так дурно симулировал обморок, что его тут же выдрали. Баранов из молодечества не кричал и не пикнул, как будто не его секли. За это молодечество ему сбавили 2 балла из поведения. <…>
В 1-й роте был отделенный офицер Крылов, который и прежде с кадетами обращался, как с кантонистами, а тут уже превзошел все меры. Он носил кличку «свирепый», и в виде предупреждения ему часто кричали это слово, но его придирки и грубость не унимались. Раз осенью он был дежурный по роте и в то время, когда кадеты ложились спать, он кого-то из кадет громко обозвал дураком и кантонистом. Это взорвало всю роту, и со всех сторон к нему в ответ полетело: «Сам ты дурак! Свирепый! Вон из корпуса!» — и другие возгласы. Начали стучать табуретами, стучать по столам, и брань к нему летела очень дружно со всех сторон. На его команду: «Смир-но!» — отвечали хохотом и свистом. Словом, бунт был в полном разгаре.
Он послал за дежурным по корпусу капитаном Икскулем; его кадеты любили, и при нем все утихло. По Петербургу разнесся слух, что в 1-м кадетском корпусе бунт, что в одного офицера бросали табуретками, проломили голову, сломали руки и другие сплетни. Как доложили государю Николаю Павловичу, мы не знали, но только со всей роты сняли погоны, запретили пускать в отпуск и принимать родных. <…> Через месяц приехал государь, обошел гренадерскую роту, подошел к дверям 1-й роты, повернул от нее и сказал: «Это большая лужа, ее обойти нужно!» — и так как ему все ходы и галереи корпуса были хорошо знакомы, то он и прошел прямо в 3-ю роту. Порядком в корпусе остался доволен, распустил всех со двора <в отпуск>, кроме 1-й роты, а через неделю пришло прощение и 1-й роте, которой возвратили погоны.