Маленькие кадеты, обыкновенно с детской наивностью, пытались незаметно для врача и дежурного фельдшера «настукать» температуру до требуемой правилами цифры 37,6, однако это при наличии в лазарете опытного и испытанного в кадетских фокусах персонала удавалось редко. В строевой же роте умели попадать в лазарет, не прибегая к таким допотопным средствам. У нас просто имелись в роте несколько термометров одинакового образца с казенными, и взыскующий больничного отдыха являлся к врачу на осмотр, уже имея под мышкой один из этих градусников, заранее нагретый до нужной температуры. Казенный градусник, который ставился фельдшером, затем роняли под рубашку, а через пять минут извлекали из-под другой руки собственный, с необходимой по закону температурой.
Попав однажды таким способом в лазарет на положение болящего, я оказался в нем старшим из находившихся там кадет. Нужно сказать, что в корпусном лазарете суточные дежурства несли военные фельдшера, окончившие Военно-фельдшерскую школу и хотя носившие звание унтер-офицеров, но, как все недоучки, имевшие о себе очень высокое мнение. Все они были чрезвычайно франтоватые молодые люди, носившие форму с писарским шиком и считавшие себя гораздо выше той среды, в которую их поставила судьба. Подобно большинству полуинтеллигентов, отошедших от народа, но в господа не попавших, они были заносчивы и настроены весьма оппозиционно ко всякому начальству, боялись старших кадет, перед которыми заискивали, и были грубы с Маленькими, если это происходило без свидетелей.
На второй день пребывания в лазарете малыши мне доложили, что накануне за завтраком дежурный фельдшер в отсутствие заведующего госпиталем офицера полковника Даниэля грубо обругал одного из маленьких кадет, обратившегося к нему с какой-то Просьбой. В качестве старшего в лазарете я немедленно по уставу доложил о происшествии Даниэлю при первом своем с ним свидании. Однако он, привыкший к постоянным трениям между кадетами и фельдшерами, не обратил на мой доклад должного внимания и не заставил фельдшера извиниться, как этого требовал корпусной обычай.
Убедившись, что никакого извинения не последовало, как и взыскания фельдшеру со стороны офицера, я дал об этом знать в первую роту, которая, собравшись в курилке — обычном нашем клубе, в лице своих старшин вынесла постановление наказать фельдшера и одновременно выразить свое неудовольствие полковнику Даниэлю в виде «бенефиса», который должны были дать кадеты, находящиеся в лазарете, этому фельдшеру, когда он останется один на дежурстве после того, как Даниэль уйдет к себе на квартиру, находившуюся под помещением лазарета.
Провести постановление строевой роты должен был я как ее представитель и старший из больных кадет. В 10 часов вечера, когда все лежали в кроватях, а Даниэль ушел к себе, по моему сигналу во всех палатах начался кошачий концерт, а прибежавшего на шум фельдшера забросали подушками и плевательницами. Спешно им вызванный полковник немедленно арестовал меня, как старшего, и отослал под арест в роту. Это было совершенно резонно и вполне согласовалось с военными правилами, по которым старший всегда отвечает за происшествие.
На другой день спешно созванный педагогический совет присудил меня к аресту на неделю и к сбавке балла за поведение с 11 до 2. Это являлось своего рода рекордом и даром не прошло. В карцер ко мне явился с неожиданным визитом сам директор корпуса генерал-майор Михаил Илларионович Бородин. Это был добрый и справедливый человек, весьма уважаемый кадетами. До назначения директором корпуса он состоял воспитателем детей великого князя Константина Константиновича — Иоанна и Константина, что несомненно доказывало его исключительные педагогические способности, так как великий князь, главноначальствовавший над всеми военно-учебными заведениями России, имел для выбора гувернера своих сыновей более чем широкие возможности. В седьмом классе генерал Бородин преподавал русскую литературу. Преподавал прекрасно, отличаясь по тогдашнему времени большой широтой взглядов и даже либерализмом.
Большой и важный, с красивой бородкой на две стороны, по случаю какого-то праздника во всем блеске своего парадного генеральского мундира и орденов, он долго стоял передо мной, склонив голову набок и рассматривая меня с головы до ног, словно видя в первый раз, а затем медленно и многозначительно произнес: «Был конь, да изъездился, был кадет, да испортился», — и посоветовал мне немедленно написать письмо отцу, чтобы он взял меня из корпуса на время «по болезни», пока… все утрясется.
В мое время это была мера, применявшаяся в кадетских корпусах по отношению к кадетам, хорошо учившимся и добропорядочного поведения вообще, но которые в период формирования ни с того ни с сего начинали дурить и беситься. Обыкновенно этот период кадеты переживали во второй роте, то есть в четвертом или пятом классе, почему эта рота считалась среди воспитателей самой трудной, в ней кадеты были не большие и не маленькие. У меня, как совершенно правильно определил директор, этот период запоздал и совпал с шестым, а не пятым классом.
Отец мой, сам бывший кадет, прекрасно знавший корпусной быт, сразу разобрался в положении вещей, и через неделю я уже жил в родной усадьбе на положении ссыльнопоселенца.
Должен признаться: за все мои учебные годы это был самый счастливый период моей жизни. Увлекшись охотой с борзыми, я, правда, забросил науки и, вернувшись через три месяца в корпус, срезался на весенних экзаменах и засел на второй год в шестом классе, но, положа руку на сердце, никогда не жалел и не жалею до сих пор этого «погибшего» для меня года, давшего мне взамен перехода в седьмой класс столько охотничьих радостей, жгучих и полных.
НОВИЧКИ И «МАЙОРЫ»
Воронежский великого князя Михаила Павловича кадетский корпус, который я кончил перед первой мировой войной, делился на четыре роты, причем в младшую, четвертую, входили два первых класса и одно отделение третьего. Сам я в этой роте не был, поступив сразу в четвертый класс, как выше упоминал, и познакомился с жизнью «младенцев», ее составлявших, благодаря младшему брату моему Евгению, принятому в первый класс тогда, когда я уже состоял в строевой роте.
В качестве старшего брата, уже не ребенком, а сознательным и рассуждающим юношей, я присутствовал при вступлении братишки в корпус и наблюдал его первые кадетские шаги. Привез на экзамен Женю отец, я же являлся свидетелем того, как на медицинском осмотре была забракована после выдержанных экзаменов целая куча ребят под мрачное молчание отцов и стенания мамаш и детей. Зато после того, когда в коридоре наконец выстроили шеренгой всех прошедших экзамены и осмотр, на них было приятно смотреть. Это были крепкие, как орехи, румяные малыши, без всякого сомнения годные вынести годы кадетской муштры.
С этого дня я стал почти ежедневным посетителем четвертой роты и с интересом наблюдал ее жизнь и быт. Первые две недели все сто вновь поступивших в младший класс ребятишек ревели без перерыва в сто голосов, требуя, чтобы их освободили от заключения и отпустили к маме. На всех дверях и входах сутки подряд в это время дежурили дядьки, зорко наблюдая за тем, чтобы малютки не удрали из корпуса. В большинстве случаев семьи новичков жили в сотнях и тысячах верст от Воронежа, с каковым фактом малыши совершенно не считались и норовили при первом же недосмотре за ними удрать, хотя бы и в одной рубашке, домой. Особенной привязанностью к родным местам отличались маленькие кавказцы, от тоски по родным горам и семье первое время чахнувшие и хиревшие, а иногда и серьезно заболевавшие.
Немудрено поэтому, что дежурному по роте офицеру-воспитателю приходилось первое время все двадцать четыре часа его дежурства не столько начальствовать и приказывать, сколько вытирать десятки носов и реки слез и по мере своих сил и способностей успокаивать маленьких человечков, пришедших в отчаяние от первой разлуки с родной семьей.
Впрочем, не лучшим было положение дежурных офицеров и позднее, когда детишки привыкли к корпусу и им уже не требовалось вытирать носов и слез. Две сотни маленьких живых, как ртуть, сорванцов с утра до ночи звенели пронзительными дискантами в классах и коридорах, играли, дрались, бегали и давили друг из друга «масло», иногда по двадцати душ зараз устраивали малу кучу и просто бесились.