— Побойся Эрлика, хозяйка! — Ворчун вскричал. — Нам в аиле самую мягкую кошму из овечьей шерсти постелют! Самый жирный кусок мяса дадут! Крепкой араки… то есть чая нальют! Принцесса ты, в самом деле, или нет?
— Принцесса Кадын, достославного хана Алтая дочь, десяти лет от роду! — кивнула девочка.
— А раз принцесса, то и пользуйся любовью народной и привилегиями всякими! Вон уже послы к тебе из аила с хлебом-солью спешат, — молвил рысёнок и подбоченился, важность на себя напуская. Как-никак, самой Кадын-принцессы приближённый, зверь ручной.
Сняли плоские шапки люди добрые, алтайские, поклонились до земли принцессе. Красный пояс гостье дорогой повязали и в большой семигранный аил повели. На высокий топчан усадили, шёлковый расшитый халат надели и потчевать стали. Коня с рысёнком тоже не обидели.
Поела Кадын, попила, поблагодарила хозяев хлебосольных и спрашивает:
— Как живёте-можете, добрые люди? В мире ли, в согласии? Не обижает ли кто?
Смолкли люди, только брови, точно тучи, нахмурили. Никто слова сказать не решается. Лишь один старик, сухой, как осенний лист, уста раскрыл:
— Хорошо живём, уважаемая. Молоком бурой коровы кормимся, белых коз на лугах пасём, на буланых конях ездим.
— Вижу я, недоговариваешь ты чего-то, дедушка, — внимательно Кадын на старика посмотрела.
— Не скроешь ничего от тебя, премудрейшая, — печаль очей склонив, вздохнул старик. — Беда у нас приключилась, горе в благословенный наш край пришло. Поселился у горы под мышкой Алмыс-оборотень, кровь сосущий. Чёрные усы его за плечи, как вожжи, перекинуты, борода до колен. Глаза людской алой кровью налиты. Во рту клыки, как у тигра, острые, на лапах когти, как у орла, длинные. Тело всё густой шерстью покрыто, за семь вёрст смердит.
Свиреп и кровожаден Алмыс, пощады не знает он. В лесу на охотников нападает, в аилах — на женщин. Ни стариков, ни детей малых не жалеет. Хватает людей, кровь высасывает, а потом целиком проглатывает. И так он силен, так хитёр, что никто бороться с ним не отважится. Сильнее нас Алмыс! Хитрее нас Алмыс! Ни один алып его не одолеет, ни один шаман его не перехитрит. Терпеть надо, молчать надо… — сказал старик и сомкнул уста горестно.
Но вдруг зашумели люди, запричитали:
— У кого в следующий раз уволочёт дитя чудовище? — плачут матери.
— Кого из нас страшный Алмыс завтра в нору к себе утащит? — дети плачут.
А мужчины молчат, только хмурятся.
— Не слёзы лить надо, не прятаться, — Кадын им говорит. — Расправиться надо с Алмысом проклятым, тогда все без страха жить будут.
А люди ей отвечают:
— Не одолеть нам Алмыса, не избавиться от него. Ведь не птицы мы — в небо взлететь не можем, ведь не рыбы мы — в воде не скроемся. Видно, уж суждено нам погибать от когтей и клыков Алмыса поганого.
Тоска напала на девочку. Горько ей стало за народ алтайский, обидно сделалось. Поглядела на людей, что гостеприимно её встречали, кров-еду дали, и думает: «Не для того их детки рождаются, чтобы Алмыс из них кровушку высосал. Покончить надобно с кровопийцей мерзостным, матерей от горя избавить!»
А как это сделаешь? На бой Алмыса не вызовешь: не одну Кадын — весь аил он погубит. Да и не пойдут сражаться мужчины с ним: запугал всех оборотень, отнял храбрость, лишил смелости. И перехитрить Алмыса нет возможности. Всегда он настороже, всегда обо всём догадается!
Всю ночь думала Кадын, как от Алмыса людей избавить, покоя себе не находила, с боку на бок ворочалась. Долго думала, много думала. Наконец придумала. А что придумала — никому не сказала, однако.
Взяла она шестидесятигранный лук, выбрала самые острые стрелы с железными наконечниками и спрашивает Ворчуна-рысёнка:
— Есть ли смелость в твоём сердце?
— А что? — насторожился зверь ручной.
— Отвечай, коли спрашиваю!
— Ну есть…
— Есть ли жалость к людям в твоём сердце?
— Есть!
— Тогда пойдём со мною. Путь у нас будет далёкий, дело будет страшное. Не идти нам нельзя. Спросишь о чем-нибудь?
— Дозволишь ли на дорожку хоть подкрепиться?
— Дозволяю, только по-быстрому.
И отправилась принцесса с рысёнком в горы, откуда кровожадный Алмыс спускался. И нашла там среди кустов маральника розового пень высокий, с человеческий рост. Никого кругом не было видно: ни зверей горных, ни птиц лесных.
Остановилась тут Кадын, сняла с себя кафтан соболий, доху медвежью и на пень надела. А сверху остроконечный колпак войлочный, мехом беличьим отороченный, нахлобучила.