Сейчас же в стане Кулмана поднялся бурный, радостный крик и в небо полетели косматые шапки. А Кара-Буга и все его сторонники повернулись и, опустив головы, уныло побрели домой, как будто хоронили кого-то.
— Ну, Карлы, поздравляю! — насмешливо сказал один из шахматистов, частых посетителей кузницы, хлопнув кузнеца по плечу. — Твой род победил!
"Э, сгинуть бы этому роду! Я уже два дня не работаю", — хотел сказать с досадой Карлы, но побоялся чужих ушей, махнул рукой и заторопился домой.
Наступили теплые весенние дни. Тополя возле кибитки Карлы подернулись яркой нежной зеленью. В садах под голубым сверкающим небом зацвели, окутались розовато-белыми облаками абрикосы, вишня, айва. Весело журчали арыки, поблескивая на солнце.
А Карлы в разбитых очках и Мурад, оба утомленные, грязные, работали в тесной дымной кузнице и не замечали этого весеннего таинства возрождения, которое совершалось вокруг них в природе.
— Ну вот, — ворчал Карлы, раздувая мехи, — я говорил тебе, чтоб пораньше пришел. А ты провозился в поле… Там Дурды и один бы управился. Невелика работа. А теперь придут за лопатами, что мы скажем?.. Не готовы… А почему не готовы? Вот и будут ходить к Реджебу-усса[15], а мы останемся без работы.
Мурад хмурился и молчал. Отец был неправ. В поле было очень много работы, оттого-то он и задержался и очень устал.
Вечером, как всегда, стал сходиться народ. Шахматисты сейчас же раскинули возле кузницы мокрую шахматную тряпку, выстроили на ней резные деревяшки и пошли в атаку друг на друга. А в кузнице пожилые усталые крестьяне курили чилим и уныло жаловались: вот посеяли и ничего не осталось — ни зерна, ни хлеба. Где его теперь добывать? У кого занять? А до урожая ячменя еще сорок с лишним дней. Вот задача-то! Как хочешь, так и живи теперь.
И так почти весь вечер сидели и обдумывали — у кого лучше занять муки или зерна.
— Э, — сказал один из крестьян, — оказывается, о таких, как мы, говорят: "Пока сыт, не думает о том, что будет потом". Надо бы с осени поменьше есть, растягивать помаленьку…
— Фу-ты!.. А что растягивать-то? — сказал другой крестьянин. — Я и всего-то намолотил четыре мешка, а у меня вон какая семья! Сколько ни тяни, ничего не вытянешь.
Все были очень расстроены, а тут еще пришел Жуллы Кривой и принес самую неприятную новость.
— Не понимаю! — с возмущением кричал он и размахивал руками, входя в кибитку. — Мне почему-то наложили подать на кибитку вдвое больше, чем в прошлом году. Это уж безобразие!
— Как наложили?! — заголосили сидевшие в кузнице. — Что ты городишь? Разве весною накладывают? Это осенью, когда урожай соберем.
— А вот наложили!.. Сейчас есаул принес… Война-то, говорит, уже третий год идет. Надо же солдат кормить, обувать, одевать… А то я не знаю, что ли, что весной не накладывают? А вот видишь, как получилось… Пришел и говорит: "Ты должен сейчас заплатить за кибитку…"
— Фу-ты! Да что это за разговор, когда сейчас у крестьян в карманах собаки воют! У нас и на табак-то нет ни гроша! Да что они, очумели, что ли? — заволновались в кузнице.
До шахматистов долетело слово "подать", и они сейчас же пустили его в оборот.
— Так ты подать собирать! Ладно, бери пешку, а я с тебя такую сейчас подать сдеру! Проворонил коня-то! Ха-ха!..
Карлы не понравилось, что у него в кузнице неодобрительно отзываются о начальстве, и он решил смягчить этот резкий разговор.
— Ай, ну что там, — сказал он кротко, — если и возьмут, так что полагается с каждой кибитки…
— Как с кибитки! — закричал Жуллы Кривой. — Говорю тебе — на меня наложили вдвое больше. У меня кибитка да мазанка, а с меня за четыре кибитки требуют.
— Не может этого быть! — спокойно сказал Карлы. — Ты что-то путаешь.
— А вот я посмотрю, как ты будешь путать, когда придет к тебе есаул. Верно говорю, ничего не путаю! И это все Кулман, говорят! — запальчиво кричал Жуллы Кривой. — Он будто бы прямо сказал: "Если я буду старшиной, так я животы-то подтяну этим лодырям!" Это нам-то всем. "Они забудут у меня о верблюдах и все свое добро будут грузить на курицу, а потом придут к моим дверям и будут просить: "Дай мучицы!"
— Ну, это-то брешут, — презрительно сказал Карлы.
— Да не брешут! Я тоже это слышал, — вступился за Жуллы один из крестьян.
— А я другое слышал, — сказал крестьянин лет тридцати пяти, с серьезным, умным лицом, с длинными усами и ровно подстриженной черной бородкой, который спокойно сидел до этого, внимательно слушал и не говорил ни слова. Его звали Баба Солдат, или просто Солдат, потому что он служил в наемных войсках, воевал с немцами где-то в Карпатах, там его ранили в ногу. Он вернулся несколько месяцев назад в родной аул и каждый вечер, прихрамывая, приходил к Карлы в кузницу и молча сидел, слушал разговоры крестьян.