— Я слышал, — неторопливо сказал он, — что Кулман хочет выслужиться перед начальством, получить награду. Он ездил в Ашхабад и там сказал: "Я не стану дожидаться урожая, сейчас соберу подати". Ну, там обрадовались, конечно. Им что? Не им платить подати. "Собирай", — говорят.
— Ну, конечно, — сказал Жуллы, — Кулман такой человек, что без выгоды для себя и шагу не сделает!
— Да, он гонится за двумя зайцами, — с досадой сказал Баба Солдат. — Во-первых, где сейчас взять деньги, чтоб заплатить подати? Волей-неволей пойдешь к нему и будешь умолять: "Какие хочешь возьми проценты, только дай ради бога!" Он хорошо наживется на этом деле. А во-вторых, медаль за усердие получит от начальства. Да еще и третьего зайца убьет. Вот писарь его Молла Клыч написал тебе — плати за четыре кибитки, а у тебя всего одна, да еще мазанка, вот и подсчитай, сколько он лишних денег соберет со всего аула? Не одну тысячу… И ты думаешь, он посовестится часть этих денег сунуть себе в карман? Он себя не обидит.
Баба Солдат горько усмехнулся и погладил свои длинные усы.
Эти слова сильно взволновали Мурада. Он невзлюбил Кулмана с того самого дня, когда он вечером, накануне выборов, так грубо накричал на отца, а теперь он его возненавидел с особенной силой. А к Баба Солдату он резко изменил отношение. Раньше Баба Солдат казался ему уж слишком угрюмым и даже озлобленным человеком, молчаливым, нелюдимым, а теперь он смотрел на него и думал: "А ведь он хороший человек, прямой, справедливый и верно говорит про Кулмана".
И беднягу Карлы сильно взволновали "резкие" слова Баба Солдата, но по-другому. Они напугали его. Он боязливо посматривал на дверь и думал: "А ну как войдет сейчас Кулман?" Но у него не хватило духу сказать гостям: "Э, бросьте вы эти разговоры! Давайте поговорим о другом!" К тому же он хорошо знал, что теперь народ уже трудно свернуть с разговоров о подати. Да и как можно о другом говорить, когда эта подать как гвоздь сидит у всех в голове.
И он только старался приглушить разговор: усиленно раздувал сиплые мехи, гремел без толку железом и ворчал на Мурада:
— А ты бей, бей! Нечего уши развешивать!..
— Вот видишь, Карлы, — сказал Жуллы Кривой, — где корень-то кроется! Баба Солдат правильно говорит, ты только послушай его! Теперь я понимаю, почему все баи и их дружки так глотку драли на выборах. Положить часть податей в карман — это неплохо!
— Э, плохо там иль неплохо, ничего я этого не знаю, — с досадой отмахнулся от него Карлы. — Все равно к нам с тобой в карман они не попадут, так и говорить о них нечего. Бей, Мурад, не ленись!..
Гости не замечали тревоги Карлы, а Мурад заметил, бил по наковальне с особым усердием и думал: "Чего он боится? Нельзя же всю жизнь спускать негодяям!.."
— Э, Солдат, — сказал Жуллы, — да неужели нет человека, который встал бы перед такими, как Кулман, и сказал бы им прямо в глаза: "Что же это вы делаете? Разве так можно?" Надо бы их одернуть.
— Кто ж их одернет? — мрачно сказал Баба Солдат. — У бедняка язык не повернется, а начальству только это и нужно. От Кулманов и им перепадает. Вон Кара-Буга нанял адвоката, и тот настрочил жалобу на Кулмана на тридцати листах. А Кулман смазал где надо, начальство и не приняло жалобу Кара-Буга.
— О-о! — удивился Жуллы. — На тридцати листах! И не приняли?.. Теперь он, должно быть, на шестидесяти листах настрочит…
— Ну, да ведь и Кулман может нанять адвоката и настрочить на ста листах. У него побольше денег-то, — отозвался кто-то из темного угла.
— Конечно, может, — согласился Жуллы. — У них старая вражда из-за колодца в песках.
— Колодец колодцем, — спокойно сказал Баба Солдат, — а главный раздор у них из-за должности старшины. Оба хотят собирать подати с нас. Вот и спорят. Да пусть себе спорят, лишь бы бедноте от этого была какая-нибудь польза!.. Надо домой идти. Темно уже…
Он встал и, прихрамывая, вышел из кузницы. Следом за ним потянулись и другие.
"Ну, слава богу! Наконец-то!" — вздохнув, подумал Карлы, прикрыл торопливо вход в кузницу обломком изгороди и пошел в кибитку обедать.
Во все времена года, в любую погоду Набат ежедневно в сумерки после захода солнца раскрывала настежь обе створки стареньких дверей своей черной кибитки и говорила при этом: