Мурад, щурясь от дыма, сначала с тревогой наблюдал за отцом, а потом ему вдруг по-мальчишески стало смешно, и он сказал:
— Ну как, отец, прочитал бумажку?
Эта шутка вывела Карлы из забытья. Он с сердцем бросил бумажку и сказал:
— Да если бы я умел читать, разве я был бы таким, как сейчас! Я написал бы не то что на тридцати, на ста листах жалобу, пошел бы к самым большим людям царя и сказал: "Да что же это такое? Что же это делается? Нас ведь заели эти людоеды! Одни кости остались!"
Мурад никогда не слышал от отца таких слов и подумал: "Ну вот, наконец-то и ты заговорил…"
А Карлы вдруг испугался своих слов, высунул голову за дверь и посмотрел во все стороны — не слышал ли его эта болтливая свинья есаул? Потом закрыл дверь, снял чарыки, прошел и сел у очага.
— Вот оно, наше счастье… — вздохнула Набат и загремела посудой.
Мурад поднял бумажку и стал рассматривать загогулины с точками сверху и снизу и с жирным росчерком Молла Клыча.
— Если правду говорит есаул, — сказал Карлы, — ничего не поделаешь, придется платить за пять кибиток.
— Как это за пять кибиток!.. — вдруг закричала Набат, только теперь понявшая, что есаул не попусту болтал, а говорил серьезно. — Да где же у нас эти пять кибиток? И почему ты молчал? Почему не сказал: "Да спалит бог твою бороду! Нет у нас пяти кибиток!.."
— Э, да он-то чем виноват! — сказал Карлы. — Его дело маленькое, что прикажут, то и делает. Это все Кулман и писарь…
А Набат в порыве негодования вскинула руки к небу, чуть светившемуся в тюнюке, причем в одной руке она держала ложку, и торопливо проговорила:
— О бог мой! Накажи их!.. Хоть бы пушка попала в их кибитки и разорвала и старшину и писаря!
Она молилась с такой верой, что ей казалось — бог непременно хватит сейчас с неба снарядом в кибитки нечистых и разорвет их в клочья. Она застыла в ожидании этого, устремив глаза в тюнюк, но так и не дождалась. В тюнюке только вился дымок и покачивались свисавшие с войлока хлопья сажи.
Набат склонилась над котлом и стала мешать ложкой кашу.
— Нам и за две-то кибитки нечем было платить, а теперь вон что выдумали, — ворчала она и так быстро и так сердито мешала кашу, как будто каша-то и была причиной всех ее несчастий.
Карлы взял у Мурада бумажку, надел очки, еще раз внимательно посмотрел на завитушки Молла Клыча и крякнул, снимая очки:
— Э, сгинуть бы этим бумажкам и тем, кто строчит их!
И бережно передал и очки и бумажку Набат. Набат проворно спрятала их и стала раскладывать кашу в две чашки — для Дурды с женой и для Карлы с Мурадом. Потом она вылила в чашки размятый и разведенный водой сушеный творог и одну чашку поставила перед Карлы и Мурадом, а другую отнесла старшему сыну с невесткой. Обычно она посылала Мурада, а тут ей самой захотелось рассказать печальную новость.
Карлы и Мурад устали за день, проголодались, жадно ели кашу с творогом и прислушивались к взволнованным голосам Набат, Дурды и невестки, глухо доносившимся из мазанки.
Через четверть часа Набат вернулась, зажгла керосиновую лампу, поставила ее на опрокинутую ступку возле очага, положила себе каши в маленькую чашку, кротко села и стала есть. Она лениво, с трудом жевала черствую кукурузную лепешку. Она вспомнила сон — восьмикрылую кибитку с белым куполом, и горькие слезы выступили на ее старческих глазах. Набат торопливо вытерла их концом старенького ситцевого платка и не могла уже есть, горе перехватило ей горло.
Мурад посматривал на нее, на ее скорбное лицо, освещенное желтым тусклым светом, и думал:
"Бедная мать! Всю свою жизнь проработала в спешке и муках на чужих людей, вырастила пять сыновей и двух дочерей и все мечтала: "Вот вырастут, выдам дочерей замуж, сыновей женю, все будем работать — и все будем сыты, не будем мыкаться по чужим людям". И вот выросли мы, а все осталось по-прежнему. Все голодные, и все обивают чужие пороги. Неужели она так и умрет, не увидев покоя и счастья?"
Сердце Мурада сжалось от боли, а глаза вспыхнули гневом. Он положил ложку и задумался.
— Ты что же заленился, Мурад? — сказал Карлы. — Надо же нам чашку очистить. Ешь!
— Нет, я уже наелся…
— Это что-то не похоже на тебя. Ты богатырь в еде. Сейчас не ешь, а потом спохватишься, возьмешь ложку-пушку, и набросишься на крепость-котел, и начнешь из нее высаживать кашу-бойца, — пошутил Карлы, пытаясь рассеять мрачное настроение, охватившее всех.
Мурад промолчал. Набат посмотрела на него и встревожилась: уж не заболел ли?
Ешь, Мурад, в котле много каши.
— Да ее и в чашке еще много, — сказал Карлы и тоже скоро положил ложку, вытер ладонью усы и бороду и задумался.