— Карлы, друг мой, — со стоном сказал есаул. — Да я-то откуда это знаю? Сказал: "Беги к кузнецу, чтоб сейчас же пришел". Ну я и бегу. Я-то при чем? А все на меня, все меня ругают! Вчера к кому ни зайду в кибитку, кому ни покажу бумажку, так сразу на меня в атаку, как будто я эти подати на них наложил. Тебе хорошо, ты вот куешь тут и знать ничего не знаешь. Устал — присел, отдохнул. А разве я могу присесть? У меня уж пятки горят. И сколько я обуви истрепал! А этого никто в расчет не принимает. Бегаю, отбиваюсь палкой от собак, и все меня ругают, а когда-нибудь и побьют, честное слово! А чем я виноват?.. Мурад, а рыжая-то Кулмана, должно быть, околеет. Со вчерашнего дня не пьет, не ест, только скулит да икает. Она мне раз чуть ляжку не перекусила! Такая дрянь была!.. Ну, иди, иди скорее, Карлы! А мне еще надо в самый конец аула сбегать.
Есаул повернулся и, поднимая пыль рваными чарыками и постукивая толстой палкой, быстро зашагал по улице, развивая прыть не по летам и уже с натугой.
Карлы снял очки, бережно положил их на полку, стряхнул пыль с халата и сказал, посматривая на Мурада:
— Это он, должно быть, насчет своей собаки…
— Ну что ж, а ты скажи ему прямо в глаза…
Мурад покраснел, засверкал глазами, но Карлы перебил его:
— Да уж я найду, что сказать. Не беспокойся!
Вчерашняя незаслуженная обида снова разгорелась в его сердце, как угли под дыханием мехов. Он приосанился, взял железную палку с крючковатой ручкой и вышел из кузницы.
Кулман уже нетерпеливо ждал его. И, как только Карлы взошел на террасу, Кулман распахнул дверь, вышел к нему навстречу и закричал:
— Кто это тебе разрешил продавать шкурки на базаре? Почему ты не принес их ко мне в лавку?
Карлы меньше всего ожидал такого упрека. И у Кулмана был такой наглый, вызывающий вид, что чаша терпения даже у кроткого Карлы наконец переполнилась. Он никогда никому еще не сказал грубого слова, а тут вдруг сдвинул брови и резко сказал:
— А что ты кричишь на меня? Я свои шкурки продавал, — не твои. Разве я не имею права продавать кому хочу?
Он сказал это так твердо и при этом так прямо смотрел в глаза Кулману, что тот на минуту опешил и подумал:
"С чего это он так? Уж не стоит ли за ним кто? Уж не натравливает ли его на меня этот негодяй Кара-Буга, или Бегхан, или Чилли Бадак, а то и все вместе? Они уж и без того трезвонят, что я все неправильно делаю, всех обижаю".
Он кашлянул и сказал уже ласковым тоном:
— Ах, Карлы, мы же свои люди! Чего обижаться? Я почему это тебе сказал? Ты берешь у меня в лавке все, что хочешь, берешь в долг. Я жду, ничего не говорю.
И тебе надо было бы расплатиться со мной этими шкурками, а сыновья твои продали их на базаре. Это нехорошо!
— Мы берем в твоей лавке товар, верно, но мы и платим за него хлопком. Осенью собрали урожай и отдали тебе все до коробочки. Какой же еще долг?
— Э, чудак!.. А сколько ты сдал-то? Пудов сорок, а товар берешь круглый год.
— Как сорок? Нет! Твой весовщик свесил при мне и сказал: восемьдесят пять пудов. Мы сеяли исполу на трех полях. Хороший сняли урожай и все тебе отдали.
— Ну, пусть восемьдесят пять, не буду спорить. А все-таки долг за тобой остался.
— Какой же долг? — недоумевал Карлы. — Почему же мне тогда ничего не сказали?
— Да ты сам должен был это знать, сам сосчитать, сколько забрал товару и сколько сдал хлопка. А у меня все это записано, все до копейки. Мне твоего ничего не надо. Сейчас проверим. Эй, дай-ка сюда счетную книгу! — крикнул Кулман, повернувшись к двери.
На веранду вышел его младший брат Чарыяр с толстой потрепанной и засаленной книгой счетных записей.
— Вот всегда ты так. Заводишь канитель, — накинулся на него Кулман. — Почему ты не сказал ему, когда он сдавал хлопок: "Твоего хлопка столько-то, а товару ты забрал столько-то, а долгу осталось вот столько-то". А то он думает, что давно уже расплатился и ничего не должен. Подсчитай скорей, что с него причитается?
Чарыяр, опустив глаза, спокойно выслушал брань старшего брата, искоса бросил веселый, хитрый взгляд на Карлы, раскрыл книгу и начал считать.
У Кулмана было трое младших братьев. Когда-то он на свой счет учил их в медресе[18] в надежде, что они там научатся читать и писать и будут ему помогать в его все разраставшихся торговых делах. Они окончили медресе, бойко читали и писали, но нисколько не набрались ума, как это скоро обнаружил Кулман. Когда он увидел первые счета, составленные братьями, он схватился за голову и закричал:
— Вот ослы-то! Да вы меня разорите! Кто же так считает?
— Да мы аккуратно, точно все подсчитали, — сказал один из братьев, недоумевая, за что так рассердился старший брат.