Через неделю, двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года, вечер выдался тихий и теплый. В кузнице и возле кузницы Карлы собралось народу больше обычного. У Карлы и Мурада мало было работы. Они рано кончили свою стукотню и сидели отдыхали.
Все были голодные, измученные, с тощими, почерневшими лицами, и оттого разговор был какой-то особенно нервный. Стоило кому-нибудь сказать пустяк, вроде того: "А ведь скоро сеять надо", как сразу зло вспыхивали глаза и на него со всех сторон обрушивалась брань: "Скоро!.. Ишь какой скорый! А чем сеять-то будешь?"
Вместо спокойного разговора в кузнице стояли бестолковый спор и крик. И вдруг издали донесся глухой, сиплый, простуженный голос джарчи:
— Гей, народ! Ге-ей!..
Народ затих, прислушался. Голос джарчи приближался медленно. Он, видимо, шел пешком и еле волочил ноги.
— Гей, народ!..
— А, тоже подвело ему брюхо-то! — сказал Жуллы Кривой. — Ишь голос-то совсем спал…
— Спадет с травы-то!.. А ты уж и обрадовался!.. Что он, не такой же человек, как и ты? — сразу же пошли в атаку на Жуллы со всех сторон. Опять поднялся бестолковый крик.
— Да тише вы! — сказал Карлы. — Дайте послушать!
Все притихли.
— Гей, народ! Ге-е-ей!.. Завтра будут выборы старшины! Гей!.. Ни один мужчина не должен оставаться дома! Все должны собраться на площади посреди аула! Ге-е-ей!.. Не говорите потом, что слышали, но недослышали! Ге-е-ей!..
Карлы вспомнил о своей встрече с Кулманом на базаре и усмехнулся:
"Вот почему он был такой ласковый! А я-то думал… Нет, уж видно, верно говорили наши деды и прадеды: "Змея снаружи мягка, да внутри ядовита". Таким он уж и останется".
И он рассказал, как Кулман подъезжал к нему со своим фаэтоном и обещал дать железа. Все дружно засмеялись, в первый раз за весь этот вечер.
Наутро все мужчины аула, старые и малые, собрались на площади. Дул холодный, резкий ветер. Песок бил в лицо. Воздух над аулом помутнел, побурел от пыли. Народ сидел, лежал на площади, ежась от холода и прикрывая халатами лица от ветра, хлеставшего песком, и ворчал:
— Ну вот, так и будем сидеть опять двое суток!
— Конечно, разве он приедет в такую погоду! Поди спит еще в Ашхабаде…
Но ждать пришлось очень недолго. К удивлению всех, Ильяс-торе прискакал в аул, как только собрался народ. Бойко позванивая бубенцами, в сопровождении конных стражников, которых было значительно больше, чем в прошлом году, он въехал в ворота Кулмана, и не дольше чем через четверть часа стражники снова выехали из ворот, оцепили площадь, а следом за ними вышел веселый и даже сияющий Ильяс-торе вместе с таким же веселым Кулманом, за которым с победоносным видом шла пестрая толпа его родственников.
Есаул едва успел поставить стул, а писарь Молла Клыч смахнуть с него пыль полой халата, как Ильяс-торе сел на стул посреди площади, окинул взглядом народ, кольцом теснившийся вокруг него, и вдруг побагровел и закричал хриплым, срывающимся голосом:
— Его величество не терпит бунтовщиков и негодяев! А они есть, есть среди вас!.. Если бы не усердие старшины Кулмана, не знаю, что бы тут и было! Старшина Кулман раскрыл шайку преступников, замышлявших свергнуть с престола его величество! Честь ему и слава за это! Кулман пострадал от этих мерзавцев! Они сожгли его кяриз. Но возмездие, правосудие его величества восторжествовали. Этой ночью пойманы, схвачены и посажены в тюрьму эти негодяи Баба Солдат и Батыр!.. Старшина Кулман, подойди ко мне!
Кулман трусцой, переваливаясь с боку на бок, подбежал к Ильясу-торе. Тот вынул из кармана сверкнувшую на солнце медаль "За усердие", нацепил Кулману на грудь и, поздравляя с наградой, пожал ему руку.
Кулман низко поклонился несколько раз и, пятясь, примкнул к толпе, встал на свое прежнее место, гордо выпятив грудь.
— А ты, Кара-Буга!.. — грозно закричал Ильяс-торе, сердито повернувшись к бледному, хмурому Кара-Буга. — И ты, Бегхан, и ты, Чилли Бадак, и вы все — ротозеи!.. — обвел он грозным взглядом весь народ. — Вы чего смотрели? Не видели, что делалось у вас под носом? Не слышали, что говорили эти негодяи? Или вы заодно с ними?
Кара-Буга уныло повесил нос, уныло повесили носы и Бегхан и Чилли Бадак. Поняли, что они уже не соперники Кулману.