Облокотясь на подушку, он лежал на белой кошме и задумчиво смотрел на уже отцветающую айву, на голубое небо над ней и то ли вспоминал свою молодость, то ли прощался с этим прекрасным миром, который он уже должен был покинуть.
Но вот он услышал мои шаги, повернулся ко мне и как-то равнодушно посмотрел на меня.
"Не узнает…" — подумал я и громко сказал:
— Здравствуй, Ниязмурад-ага!
— Здравствуй! — сказал он, живо привстал и протянул мне, по древнему обычаю, обе руки. Он крепко сжал мои руки и назвал меня именем моего деда. Он был когда-то в большой дружбе с моим дедом, считал меня как бы заместителем своего покойного друга и потому всегда называл меня именем деда. Тут я понял, что ошибся: старик узнал меня.
— Ты что ж, один? — спросил я.
— Да ведь весна, все в поле, а внуки и правнуки в школе сейчас… Садись, и спасибо, что не забываешь меня!
Он был все таким же большим и грузным стариком, с большой головой, с большими руками, когда-то очень сильными, и с еще живыми, умными глазами. В детстве он казался мне великаном. Он был такого роста, что, когда возвращался, бывало, с поля на своей небольшой лошадке, ноги его волочились по земле. Нас, мальчишек, тогда это очень забавляло.
Я сел рядом с ним на кошму и стал расспрашивать его о здоровье.
— Да живу пока, ни на что не жалуюсь, — ответил он. — Только вот старость пришла. Ну, да как говорит пословица: "Не умрешь, так состаришься". Но в толстую иголку пока сам вдеваю нитку, не зову на помощь. И работаю понемногу, не сижу все время вот так.
Я постепенно перевел разговор на коней. Ниязмурад живо и ласково посмотрел на меня и сказал:
— И ты любишь коней?.. Ну, да ведь туркмен не может не любить коней. И сколько я их видел на своем веку! И каких красавцев! Вот послушай, я тебе расскажу…
— Мне было тогда двадцать два года… Сам знаешь, в наших местах, у подножия Копет-Дага, всегда не хватало хлеба. Земли-то у нас много было, а вода чуть бежала с гор ручейками. Нечем было поливать пшеницу. Вот и приходилось каждый год ездить за зерном то в Мары, то в Теджен, то в Хиву.
А бедность была такая, что иной, у кого была большая семья, бывало, добудет где-нибудь чувал пшеницы или куль джугары и уж от радости рвет шапку, кричит во все горло: "О, теперь мы весь год будем сыты!"
А какая там сытость, когда жена печет ему хлеб из лебеды, мяты, шпината, а муки подсыпает только для духа, чтоб хлебом пахло. Были, конечно, и богатые люди, те ни в чем не нуждались.
А бедняки ездили в Мары, в Теджен или в Хиву так: скажем, есть у тебя баран или жена твоя соткала хороший ковер, и ты хочешь обменять на ячмень, на пшеницу. А как одному ехать в Мары, когда по дорогам шныряют шайки иранцев? Тогда было "время вражды", как говорил народ. Иранские ханы посылали к нам в Туркмению конных головорезов, и те грабили проезжий народ, ловили крестьян, связывали им руки и ноги и уводили в плен.
Оттого-то народ и жил тогда в крепостях и если выходил в поле на работу, то всегда с оружием и не в одиночку, а по десять — пятнадцать человек. Пастухи пасли овец в песках, в Каракумах, тоже с оружием и тоже не в одиночку, всегда близко держались друг к другу.
Ну вот, надо тебе поехать в Мары, ты и прислушиваешься, о чем говорит народ. Слышишь, в такой-то крепости собираются ехать на аргыш[26] двое-трое, да в другой — двое-трое, да в третьей. Все сговариваются ехать вместе, навьючивают верблюдов, берут с собой кто ружье, кто кинжал, кто ржавую саблю и едут, оглядываясь по сторонам.
Раз собралось нас десять человек из разных крепостей, навьючили кто чем двадцать семь верблюдов, взяли еще трех ослов, чтоб не брести всю дорогу пешком, а отдыхать на ослах по очереди, и поехали.
До Мары хорошо доехали. Время было осеннее, прохладное. Поменяли мы свои товары на зерно, едем домой. Устанут верблюды, мы их развьючим, пустим пастись, а сами питаемся чем попало. Ночью костры не разжигали, и днем тоже боялись разводить большие костры, как бы шайки какого-нибудь иранского хана дым не увидели. А оружия у нас было всего два нарезных ружья, один шомпольный пистолет и пять сабель. Вот и все.
Нашим караванбаши[27] был плотный старик с белой бородой. С ним ехал из его же крепости один паренек, самый младший из нас, на сером красавце коне, настоящем ахалтекинце. Остальной народ из разных аулов, все молодежь. Самому старшему было не больше тридцати пяти лет.
Караванбаши вел нас с большой осторожностью. У колодцев мы никогда не останавливались на ночлег или на отдых. Колодцы эти хорошо знали иранцы и там-то всегда и подстерегали проезжих. Поэтому мы быстро набирали воды и. шли дальше, а если нам не нужна была вода, обходили колодцы стороной.