Вот раз вечером, в сумерки, остановились мы в овраге, развьючили верблюдов, пустили их на барханы. Они проголодались, накинулись на всякие колючки — янтак, сингрен, кабарчик, черетен, а ослы не отходили далеко, поблизости вынюхивали траву помягче. А как стемнело, они сами подошли к нашему кошу. Ослы, когда попадают в пустыню, становятся самыми трусливыми животными. До того боятся волков, что так и жмутся к людям, к кошу. Страх-то и научил их хитрости.
Сначала они стояли вокруг нас, смотрели, как мы грызем черствые корки хлеба, все ждали, не перепадет ли им кусок хлеба или горсть ячменя. А как мы завернулись в шубы и легли спать, так они отошли к верблюдам — воровать у них сено. А те, знаешь, как, — никогда не подпустят к своему сену. У кого сильные челюсти, так тот схватит осла за холку и отбросит вон куда в сторону. Но ослы хитрые, живо разнюхают, у кого челюсти послабее, и сразу же растащат сено.
Так и тут. Сунулись они к одному, к другому, наконец нашли верблюда послабее и стали отнимать у него сено. Как раз это был мой верблюд. Я вел двух верблюдов: одного своего лохматого нера — он-то не подпустил бы к себе ослов, — а другой был арвана[28] моего соседа. Когда я уезжал, сосед пришел ко мне и сказал:
— Ты, Ниязмурад, говорят, идешь на аргыш. Возьми и моего верблюда с кожей и всякой всячиной, поменяй на зерно. Самому-то мне некогда, я в долгу у тебя не останусь.
Я взял, конечно. Вот у него-то, у этого арвана, и начали ослы растаскивать сено. Шум поднялся. И нам уж не спится. Вылезли мы из-под шуб, глядим на ослов, шутим, смеемся.
А наш караванбаши унимает нас:
— Да тише вы! Ночью-то голоса далеко слышны. Нашли время! Надо богу молиться, чтоб как-нибудь добраться до крепости. Ведь там дети нас ждут, есть хотят…
Он богомольный был. Все молился и после каждой молитвы шептал заклинание: "Господи, сохрани нас от мук тирана и вражеского клинка", торжественно произносил "аминь" и поглаживал свою длинную белую бороду.
Старик зашептал свою молитву, а мы завернулись опять в шубы и заснули.
Незадолго перед рассветом с востока подул сильный ветер. Кустарники на барханах — саксаул, кандым — засвистели, замотались, зашелестел песок, так и начал хлестать. Луна уже спустилась к самой земле, и ее сразу же заволокло мутной, темной мглой. Верблюды повернулись задом к ветру, легли и засопели, прочищая ноздри от пыли.
На рассвете караванбаши разбудил нас:
— Ну, ребята, вставайте скорее! Теперь уж недолго нам мучиться. Один раз остановимся, отдохнем, а там уж дома будем отдыхать.
Мы быстро навьючили верблюдов и поехали. Солнце взошло. А ветер все хлестал, бил песком. Пыль стояла до самого неба. Солнце чуть маячило в мутной бурой мгле.
Кое-как взобрались мы на вершину большого песчаного холма, вдруг, прямо как из-под земли, выскочили навстречу нам семьдесят всадников — иранцы, все вооруженные. Они разделились на две части и стали нас. окружать. А нам и спрятаться некуда. Стоим на самой вершине. Что делать? В бой с ними вступать? Так они нас всех перебьют, а головы отрежут и отвезут своему хану в подарок. Такой уж тогда был обычай.
Мы уж согласны были лежать на родной земле обезглавленными трупами. Это все-таки лучше, чем попасть в плен, в рабство к чужеземцам! Мы схватились кто за ружья, кто за сабли, а караванбаши грустно посмотрел на нас и сказал:
— Не надо! Ни к чему это… Тут на торчке они все равно перестреляют нас, как ворон. Видно, нас бог наказал.
Потом посмотрел на паренька на сером коне. А тот растерялся, бедняга, хлопает глазами, сдерживает коня, и вроде как хочется ему ускакать, да стыдно бросить товарищей. А конь рвется, роет копытами землю.
Караванбаши сердито закричал на него;
— А ты, Дурды, чего стоишь? Или тебе не жалко коня и ты хочешь своими руками отдать его этой шайке? Дай ему кнута, спасай его голову, да и свою тоже!
И вот только раз свистнул кнут, конь рванулся вперед, вытянулся и полетел, как сокол, как будто и земли не касался копытами. А парень выровнял поводья, согнулся. Халат вздулся на нем пузырем.
Иранцы с двух сторон с криком кинулись ему наперерез, нахлестывая плетями коней. Они всего-то были от нас в двухстах шагах. И легко могли бы перехватить, но не серого коня. Он пролетел между ними, как камень, пущенный из пращи. Иранцы гнались, гнались за ним, потом спрыгнули на землю, воткнули в песок рогатки, поставили на них ружья, длинные, как шест, и выстрелили несколько раз. Но пока они возились с ружьями, Дурды был уже далеко-далеко. Сначала он казался черным колышком в бурой мутной пыли, потом превратился в точку и совсем пропал из глаз.