— Пусть в нашу кибитку войдут богатство и счастье!
Потом, повернувшись лицом на восток, усердно молилась на коврике и после этого, приговаривая: „Ну, счастье, которое должно было войти к нам, уже вошло“, — закрывала дверь.
Она слепо выполняла древние обычаи дедов и прадедов. И если, утомленная дневными заботами, в суете и хлопотах она забывала это сделать, то всю ночь, бедняжка, ворочалась с боку на бок, вздыхала и терзалась: „Ну вот, я сама виновата. Сама преградила путь богатству и счастью…“
Ещё одно общезначимое для новописьменных советских литератур качество присуще рассказам Ата Каушутова. В них писатель сумел обуздать фольклорную стихию. Рассказывая о туркменских дехканах, он, естественно, не мог не принять во внимание образное мышление крестьян, круто замешанное на фольклоре. Но, будучи великолепным знатоком и ценителем устного народного творчества, Каушутов сумел отвести ему соразмерное место в реалистическом повествовании, сделав притчу, поговорку, пословицу, фольклорный образ средством характеристики.
Досадно мало, гораздо меньше, чем мог бы, сделал Ата Каушутов в родной литературе. Но и то, что он успел сделать, стало существенным вкладом в туркменскую прозу. С уверенностью можно сказать, что успех прозаиков Туркмении, выходящих сегодня к всесоюзному и зарубежному читателю, в известной мере обеспечен и его новаторским трудом.
Светлана АЛИЕВА
ПОВЕСТИ
Последний старшина
День был весенний и холодный. Со свистом дул порывистый ветер. Шумели, покачиваясь, голые деревья. На старых черных кибитках аула, как черные знамена, трепетали пропитанные сажей, пропахшие дымом ветхие, залатанные юзюки[2]. Вдали, на гребне Копет-Дага, теснились тяжелые косматые тучи.
Когда солнце, багровея, уже клонилось к горизонту, затянутому сиреневой дымкой, возле низкой, покосившейся кузницы, стоявшей в самом центре аула, как всегда, началось большое оживление. Со всех сторон к ней шли крестьяне, возвращавшиеся с поля: одни по делу — взять свои топоры, серпы, лопаты, которые они отдали кузнецу еще утром, чтобы он наточил их и приладил к ним легкие гладкие рукоятки, другие — просто так, досидеть в шумной компании, пошутить, посмеяться, узнать, какие новости в ауле, а то и серьезно побеседовать о том, что их взволновало в тот день.
Такой уж установился обычай, и он крепко вошел в жизнь аула.
Шахматисты расстилали на песке в затишье возле кузницы тряпку с вышитыми черными и белыми квадратами, предварительно смочив ее водой, чтоб она плотно лежала на земле.
Играть начинали обычно двое, но сейчас же вокруг образовывалось плотное кольцо людей, которые, согнувшись и упершись руками в колени, внимательно следили за игрой и вскоре делились на две враждебные партии. Одни держали сторону одного игрока, другие — другого, то и дело вмешивались в игру, волнуясь, подсказывали, куда и какой фигурой надо ходить, и одни крякали с досадой и покачивали головами, а другие злорадно смеялись, когда кто-нибудь из игроков делал необдуманный ход.
— А что, если ударить слоном? — почесывая переносицу, спрашивал игрок своих помощников.
— Да что ты!.. Пешку, пешку двигай! — кричали помощники.
— А ты коня, коня вперед!.. — волновалась партия противника, и разом десяток крепких мозолистых рук тянулись к коню на шахматной тряпке.
Увлеченные игрой, игроки уже не замечали, что делалось вокруг. Они нервно ворошили песок руками, потом терли лбы, щеки, теребили бороды, отчего их взволнованные лица покрывались песком и пылью, но и этого никто не замечал. И только когда ветер внезапно менял направление, грозил унести шахматную тряпку и раздувал полы халатов, шахматисты быстро перекочевывали на другую сторону кузницы и продолжали играть с прежним азартом.
А в кузнице тем временем сидели на полу более солидные пожилые крестьяне, курили чилим[3] и оживленно беседовали.
Нужно сказать, что эта кузница была когда-то хлевом, в котором ютились бараны. Стены ее были сделаны из простого плетня и наскоро обмазаны глиной. Потом, когда это хлипкое строение стало рассыпаться и валиться от времени набок, кузнец сломал одну стену и вместо нее возвел более капитальную из глины, через год сложил вторую такую же стену — противоположную первой. Сверху он перекинул между ними толстые жерди, покрыл их полынью, селином[4] и обмазал жидкой глиной. Через пять лет он возвел еще и третью стену, а четвертую, с дверным проемом, так и не удосужился заменить, — она так и осталась в первобытном своем состоянии.