У ворот нашего двора каждую ночь караулили двое солдат — один одну ночь, другой другую. И один был худой, тощий и какой-то болезненный. Он всю ночь не спал, все тянул песню. А другой, красномордый, плотный, с рыжей бородой, крашенной хной, — плохой был служака. Сядет у ворот, обнимет ружье, опустит голову, и не слышно его, то ли спит, то ли думу думает.
Вот Менгли мне и говорит:
— Надо завтра бежать. Тощий сегодня караулит, а рыжий завтра будет. У рыжего-то стреляй под самым ухом из пушки шаха, он все равно не проснется. А потом он караулит не с одним ружьем, а еще и с саблей. Нам оружие пригодится, а то у меня всего один нож, а у тебя нет ничего.
Я посмотрел на свои ноги в цепях, на ноги Менгли в цепях и в колодке и сказал ему:
— Да как же мы с таким грузом перелезем через такие высокие стены?
Менгли засмеялся:
— Э, завтра увидим… Только держи язык за зубами! Завтра, как стемнеет, жди меня вот тут в углу.
Он встал и опять, лениво волоча колодку, пошел под навес.
Вечером Хасанали-бек повесил двоих, ездивших вместе с Али-беком ловить Дордепеля, и сказал:
— Пусть Али-бек до самой смерти сидит в плену! Я его выкупать не стану. А если вернется как-нибудь сам, я повешу его, как этих негодяев.
Уж очень досадно ему было, что не удалось поймать Дордепеля.
Всю эту ночь и весь следующий день я только и думал о побеге. И то радовался, что наконец-то вырвусь на волю, а то страх нападал: как я вырвусь в цепях-то? И с нетерпением ждал вечера.
Стало темнеть. Все пленные улеглись по своим местам. Я тоже лёг. Когда заснули все, я встал, прошел в угол двора, жду Менгли. А темно, ничего не видно. Вдруг зашуршал песок, смотрю — возле меня Менгли, и на ногах у него ни цепей, ни колодок. Шепчет: "Садись скорей, вытягивай ноги!"
Я подхватил, цепи, чтоб не гремели, сел. А Менгли зашарил рукой по цепи, потом низко наклонился, посмотрел и крякнул:
— Эх, ну что ты будешь делать? Цепь-то на тебе от коня или мула, а у меня ключ от цепей для пленных.
У меня сердце так и заныло.
"Ну, думаю, все пропало! Теперь он один убежит, а я так и сдохну в этом дворе".
А он не убежал, нет! Склонил свою голову, думает.
— Разве обвязать ее кушаками, чтоб не гремела, положить на камень и разбить? Да нет, нельзя, всех разбудишь.
И вдруг вытащил из кармана нож и начал ковырять замок. Замок щелкнул и открылся. Я снял цепи, вскочил и от радости ног под собой не чую. И уж непривычно как-то без цепи-то.
Менгли подкрался на цыпочках к воротам, посмотрел и отошел. Опять подошел и посмотрел, опять отошел и зашептал:
— И что этому рыжему ослу не спится нынче? Сидит, ковыряет ружьем землю.
На меня опять страх напал. Мне уж казалось, что вот-вот и рассветать начнет; но до рассвета далеко еще было.
Менгли постоял немного, заглянул в щель ворот и махнул рукой:
— Заснул, храпит, как свинья! Подождем немного, пусть разоспится покрепче.
Вдруг звякнула цепь, кто-то проснулся под навесом. Мы сразу прижались к забору. Это пленный вышел по своим надобностям, постоял немного и опять ушел под навес.
Менгли засучил рукава, затянул потуже кушак, заткнул за него полы чекменя и нож, скинул старые чокои[36]и побежал к воротам. С разбега прыгнул и, как кошка, залез на забор, сел верхом и стал высматривать, куда лучше слезть. За забором был низкий сарай. Он сполз на него, слез по столбу на скотный двор. Мулы, овцы испугались, подняли шум. Менгли спрятался между ханских быков. Но рыжий ничего не слышал, крепко спал.
А я стою перед забором и так разволновался — не могу залезть. И тут я вспомнил, как, бывало, вечером в крепости соберутся парни лет двадцати — двадцати пяти, поставят на самую высокую стену папаху и по очереди разбегутся и без помощи рук прыгают на стену и сбивают ногой папаху. Раньше я считал это пустой забавой, а тут, как Менгли перемахнул через стену, я понял — нет, это не пустая забава, нужное дело.
Я подошел к воротам, смотрю в щель — Менгли стоит уже над рыжим, а рыжий обнял винтовку, храпит. Менгли воткнул в него нож, он всхрапнул раз, и все стихло. Менгли вытащил у него из кармана ключи от двух ворот, снял с него саблю, прицепил к своему кушаку, ружье — на спину, отпер замок, чуть приоткрыл тяжелые дубовые ворота, чтоб только мне пролезть и чтоб скрипу не было, и сказал:
— Может быть, у тебя тут друг какой остается? Скажи ему, пусть бежит с нами. Там на скотном дворе кони есть, хоть и плохие, да мы ускачем.