Мы обошли все стойла, вышли из конюшни и сели в тени на ящик. Перед нами на приколе крутился превосходный конь, покрытый попоной из старой кошмы.
— Фу-ты! Ну и нарядили коня! — опять рассердился Ниязмурад. — Ты посмотри только! Ведь это конь всего нашего народа, колхозный конь, а его нарядили, как, бывало, я своего коня наряжал. Да я-то нищий был, а сейчас почему же? Неужто у вас не нашлось ничего получше для такого коня? — сердито крикнул он подростку, который стоял в воротах конюшни и улыбался. — Ведь это все равно что взять жену-красавицу и нарядить ее в лохмотья.
— Ниязмурад-ага, — сказал подросток, — у нас все есть — и новая попона, и новая сбруя. Когда выезжаем на нем, все новое надеваем, а дома-то и в старой сойдет. Экономить надо!
Ниязмурад покачал головой.
— Это все равно как в старину говорил сын одного богача: "О, у меня есть такие чарыки. Новые!.. На них и шерсть еще не вытерлась". — "А где же они?" — "Дома". Так и проходил он всю жизнь в рвани, а новые чарыки дома сгнили. Так и тут. Все чего-то жалеют!.. А ведь это наш лучший конь Улькер, наша надежда. Он родился и вырос в нашем колхозе. И еще ни один конь не мог его обогнать. А коней-то на скачки приводят чуть не со всей Туркмении, и из Мары, и из Ташауза, и даже из Казахстана. Казахи от нас взяли ахалтекинцев и тоже разводят теперь хороших коней. Говорят, в Геок-Тепе появился молодой конь Саяван, чуть ли не лучше Улькера. Не знаю, не видел. Да вот скоро скачки будут, посмотрим, чей конь лучше. А вы поили коней-то? — вдруг круто повернулся Ниязмурад к подростку, все еще стоявшему в воротах конюшни.
— А как же, поили и еще будем поить.
— А где же конюха-то?
— В поле поехали. Им сейчас тут нечего делать. Мы и одни справимся.
— Э! — только крякнул Ниязмурад и махнул рукой.
Через четверть часа мы пошли домой. Возле колхозного сада я простился с Ниязмурадом и зашагал на железнодорожную станцию, чтобы с вечерним поездом добраться до Ашхабада.
Вечер был тихий и теплый. Я шел среди полей по пыльной дороге и радовался, как тот счастливец, который пошел искать своего осла и нашел целое царство. Я ехал сюда, чтоб расспросить Ниязмурада про текинских коней, а он рассказал мне целую эпопею не только про коней, но и про суровую жизнь моего мужественного народа во времена, к счастью, давно уже минувшие.
Только теперь я понял, что такое конь для туркмена и почему так вдруг закипает во мне кровь, когда вижу перед собой скачущего красавца коня, быстрого, как сокол. Конь — это жизнь, история моего народа. Как же не закипеть крови?
В день Первого мая после дождя на рассвете дул мягкий влажный ветер. Под голубым весенним небом по всему Ашхабаду трепетали красные флаги, гремела музыка, и празднично одетый народ с цветами и песнями сплошным потоком шел на демонстрацию.
А после демонстрации весь народ повалил за город к ипподрому, на скачки. Когда я пришел туда, там уже шумело взволнованное море людей, переливавшееся на солнце всеми цветами радуги. Легковые, грузовые машины протяжно ревели и с трудом пробирались сквозь густую массу народа.
Никакой футбол не может сравниться со скачками. Я видел в Москве на стадионе во время футбольного состязания огромное скопище народу, но не видел в толпе почтенных стариков. Все больше молодежь. А в Ашхабад на скачки со всей округи собираются и старые и малые. Это наш народный праздник. Как же усидеть дома?
Впервые я попал на скачки до революции, когда мне было тринадцать лет. И тогда, как и теперь, была весна, но между той и этой весной лежит уже гигантская пропасть. Тогда вокруг ипподрома был пустырь, поросший колючкой. В колючках ютились и выли ночами шакалы. Ипподром был обнесен высокой глинобитной стеной, показавшейся мне тогда какой-то унылой и убогой. Вокруг стены стояли толпы утомленных, бедно одетых людей. По улицам в бурых тучах пыли в фаэтонах ехали к ипподрому баи в красных халатах и белых папахах. Я смотрел на них с изумлением, как на иностранцев, как на людей из другого, чуждого мне мира.
А теперь от пустыря с колючками и следа не осталось. С одной стороны высятся огромные корпуса фабрик и заводов, с другой — учебного комбината и со всех сторон — многоэтажные дома. Стена ипподрома, казавшаяся мне раньше такой высокой, теперь словно в землю вросла и кажется совсем уже низкой по сравнению с обступившими ее со всех сторон новыми зданиями.
Кипит, волнуется пестрый, празднично одетый народ, и не видно ни ослов, ни верблюдов и ни одной унылой фигуры. Подъезжают колхозники в грузовых, легковых машинах, некоторые из дальних аулов. По улицам Ашхабада вместо былых фаэтонов движутся к ипподрому одна за другой "Победы" и "Москвичи", и все гудят, все настойчиво требуют дороги.