Карлы испугали такие слова. Ему показалось, что Мурад говорит это прямо в лицо Мергену. Он замахал на сына руками и сказал:
— Э, перестань, перестань!.. Да потише ты!.. Уж больно ты храбрый на язык! Разве так можно? Дурной язык только ссорит людей. Не надо людям грубить. Зачем такие слова?..
— Да какие там слова! — возражал Мурад. — Я говорю только, что такие люди, как Мерген, должны платить что полагается. И не надо спускать им!
Эти слова Мурада матери его казались очень справедливыми, а отцу слишком уж резкими, жесткими и потому не совсем справедливыми. Он не привык к таким словам, они пугали его, и он после этого разговора если и жаловался на своих заказчиков, то только наедине с женой и сейчас же переводил разговор на другое, когда приходил Мурад.
Горячий, острый на язык, Мурад, всегда крепко стоявший на своем, тревожил сердце седого Карлы. Он посматривал временами на сына и думал: "Что-то с ним будет?.. Как-то он проживет свой век с таким упрямством и с такой горячностью?"
За других сыновей он не беспокоился. Они были такими же тихими и кроткими, как и сам Карлы.
И вот холодным весенним вечером Карлы стоял в своей кузнице, набитой народом, и одной рукой раздувал мех, а другой медленно поворачивал большими клещами кусок железа на раскаленных углях.
Большой старый мех тяжело дышал, испуская протяжные звуки: "вассык, вассык". Уголь из кандыма разгорался. В дымном пламени трепетали желтые, синие языки.
Карлы то поверх разбитых очков, то сквозь очки внимательно следил, как раскалялось железо, и так же внимательно слушал разговор гостей. Когда железо накалилось докрасна, он осторожно перенес его клещами из горна на наковальню. Мурад взмахнул молотом, и от его частых ударов во все стороны с наковальни полетели, посыпались искры. Карлы да и все сидевшие в кузнице невольно залюбовались этой стремительной игрой искр, силой и ловкостью Мурада.
Солнце уже спустилось к самому горизонту и хмуро смотрело на мир из-под багрово-сивого облака. Один из стариков глянул на это облако, на солнце и сказал:
— Ночью будет гроза с сильным ветром.
И оттого, что он это сказал, всем показалось, что ветер еще больше усилился. Он врывался в окна и в щели, крутил дым, сажу и пыль и вместе с голосами шахматистов, игравших возле кузницы у самой стены, донес приглушенный голос джарчи — глашатая. Он кричал, по-видимому, в самом конце аула, и ветер едва доносил его крик.
Полулежавшие на полу люди сразу же насторожились, сели и прислушались.
— Глашатай кричит!.. О чем это он? — сказал кто-то.
— Да, кричит… — сказал Карлы, выпустил из рук длинную рукоятку старого меха и сдвинул очки на лоб. В кузнице стало тихо.
Один Мурад спокойно поставил молот на наковальню, оперся на рукоятку и так же спокойно посматривал на встревоженные, настороженные лица стариков.
— Шах королю! — кричали шахматисты.
— А ты турой, турой!..
Они не слышали крика джарчи. Партия подходила к концу, и все были так увлечены игрой, что, если бы джарчи подошел к ним и рявкнул им в уши, они и тогда не обратили бы на него никакого внимания.
В кузнице затихли мехи, перестали тяжело дышать. Угли в горне померкли, подернулись сизой пеленой. И только изредка сверкали искорки, как звезды ночью в небе, затянутом тучами.
Джарчи, видимо, объезжал аул верхом на лошади, голос его быстро приближался к кузнице. Густой и мощный, как труба, он заглушал теперь и свист ветра, и бурные возгласы, и смех шахматистов.
— Завтра будут выборы старшины! Ге-е-ей!.. Ни один мужчина не должен оставаться дома! Все должны собраться на площади посреди аула! Ге-е-ей! Не говорите потом — слышали, да не дослышали! Ге-е-ей!.. — протяжно ревел джарчи, приложив рупором ладонь ко рту.
Он трусцой проехал мимо кузницы на пегой лошадке, и зычный голос его понемногу стал слабеть и теряться в свисте ветра.
— Ну вот, — сказал один из крестьян, сидевших в кузнице, — из-за этих выборов завтра придется бросить работу. День зря пропадет.
— Э, да ты скажи "слава богу", если отделаешься одним только днем, — сказал другой крестьянин. — Боюсь, и в три дня не управятся. Что тогда скажешь?
— Это ты верно говоришь, — откликнулся третий, вытянув из-за кушака кисет и набивая табаком головку чилима. — Помнишь, как выбирали в прошлом году?.. Да разве это забудешь? Оторвали народ от работы — семь дней с утра до ночи сидели на площади в пыли и в холоде.
— Ну?.. Что так?.. — удивился первый крестьянин. — Меня ведь тут не было тогда. Я за зерном уезжал.
Третий крестьянин закурил чилим, затянулся раза два, передал чилим соседу и сказал: