Одному мальчонке насыпали мы в подол золы, на золу положили угли, подошли к ступке Курбан-ага, бросили в нее угли и стали раздувать.
Деревянная ступка за много лет пропиталась порохом. Пестик был в ступке, и под ним тоже был порох. И вот зашипело что-то. Только я повернулся, чтобы отбежать от ступки, вдруг как ахнет у меня за спиной. Порох взорвался. Огонь и дым так и вскинулись облаком. Ступка полетела в одну сторону, пестик — в другую. А мне всю спину обожгло. Я убежал за ворота крепости.
Взрыв был сильный, вроде как из пушки пальнули. Все, кто спал, мужчины и женщины, вскочили, выбежали из домов и со всех ног к Курбан-ага.
Курбан-ага, тоже заспанный, выскочил из дома — и с палкой за ребятами: "Ах, нечистые! Чтоб вам провалиться! Разве можно баловаться с порохом?.."
Мечется, машет палкой. Я выбежал из крепости, спрятался в яме, слышу, кричит: "Это все Каджар! Это его рук дело!"
Смотрю, белая бязевая рубаха на мне и штаны стали черными. Рубаха обгорела, вся в клочьях. И штанам досталось, но не так, как рубахе. Тело красное, и местами вздулись уже волдыри. И так больно было, что я готов был кричать во все горло. Но не закричал, побоялся, как бы меня не нашли тут, в яме.
Вот я сижу и думаю: "Ах ты, дурень, дурень! И зачем тебе надо было поджигать порох? Зачем ты пугаешь лошадей, натравливаешь ослов друг на друга? Разве нет других игр?"
Тут Каджар-ага так увлекся и с таким жаром стал ругать себя за буйное свое озорство, как будто он только что обжег себе спину, а не шестьдесят с лишним лет назад.
— Просидел я в яме до самого вечера. Когда стемнело и сторож стал закрывать ворота, я юркнул мимо него в крепость. Но сторож узнал меня и закричал:
— Эй ты, шалопай! А ну-ка, остановись!
Он хороший был человек, жалел нас, ребят. Я остановился. И пока он запирал ворота, я весь извивался от боли.
А сторож говорит:
— Эх ты, глупый, разве можно так делать? А если бы ступка кого-нибудь придавила? Вот вы сожгли ее, а что же теперь будет делать бедняга Курбан-ага? Поблизости такое толстое дерево нигде не достанешь. Нехорошо ты сделал. Да ты, никак, обжегся?.. Пойдем скорей ко мне.
Я пошел за ним.
— Сильно обжегся-то? — спросил он по дороге.
— Да нет, не очень, — сказал я, а сам так и заревел бы от боли.
Привел он меня к себе домой, посмотрел мою спину, закачал головой.
— О-о, сынок, да ты весь обжегся!
Взял банку с густой черной жидкостью. Я думал, что это мазь для чесоточных верблюдов, но когда он стал мазать мне спину, я по запаху понял, что это какая-то другая мазь. Только через двадцать пять лет я узнал, что это была нефть.
Смазал он мои раны и сказал:
— Ну, теперь беги домой, не бойся! Я скажу отцу, он тебя не тронет.
— Хорошо, — говорю, а сам все-таки не пошел домой и ночевал под стеной крепости.
На другой день проснулся, дождался часа, когда отец обычно уходил на работу, и пошел домой. А отец с матерью, оказывается, были дома. Они всю ночь не спали, все думали, куда это я пропал.
— Обгорел, да и помер где-нибудь, — говорила мать.
А отец делал вид, будто бы ему это все равно, и говорил:
— Ну и пусть! Чего искал, то и нашел.
А сам все-таки рано утром ходил, разыскивал меня, не нашел и вернулся домой. Может быть, он и побил бы меня, да мать за меня заступилась. Поругали они меня, так и обошлось.
И вот начались мои муки. Лето было, жара. Как взойдет солнце, начнет припекать, болячки мои огнем горят, как будто их перцем посыпают, не знаешь, куда и деться.
В летний зной собаки обычно роют норы и прячутся в них от солнца. Я выгонял собак и залезал на их место, а то прятался в ямы, из которых женщины брали глину для печек. А как солнце заходило за горы, я залезал на крепостную стену, меня и обдувало там прохладным ветерком.
И ругал же я тогда Курбан-ага.
— Нашел место делать порох! Пусть обрушится на голову ему эта проклятая ступка!..
А потом все-таки понял, что не он, а я виноват, что своей глупостью всполошил весь аул и доставил столько хлопот и тревог и Курбану, и сторожу, и отцу с матерью, да и самому себе причинил большие страдания.
Болячки мои болели много месяцев. Но мазь сторожа все-таки помогла мне. Через два-три дня я приходил к нему, и он смазывал мне тело черной мазью.
Каджар-ага замолчал и задумался.
— Ну, а потом что, Каджар-ага? — спросил Меле-Мекир. — Другие ребята тоже обожглись?
— С двоими-то ничего не случилось, вовремя отскочили от ступки, а один обгорел больше меня. Да вы же знаете Жуллы Кривого. Ну, вот он самый. Его-то сильно обожгло. И тело и лицо. Тогда-то и повредило ему левый глаз. Как обдало его взрывом, он отбежал шага на три и упал без памяти. Рубаха на нем загорелась. Прибежали люди, потушили рубаху и отнесли его домой.