Ребята сложили песенку про ступку. И как, бывало, запоют, так Жуллы сразу в драку с ними. Вот он уже старик, а запойте при нем эту песню, он так и кинется на вас с палкой. И не вздумайте при нем поминать про ступку, в какой делают порох. Он и ту ступку, в какой зерно толкут, теперь стороной обходит.
Вот с тех пор и прозвали нас: Жуллы — Кривым, а меня — Паленым. Ведь старики-то, мои однолетки, до сих пор зовут меня Каджар Паленый.
Ступка Курбан-ага многому научила меня, и я с тех пор взялся за ум, перестал баловаться.
Каджар-ага снял с железной печи чугунный кувшин с закипевшей водой, взял чайник и стал заваривать чай.
— Каджар-ага, — сказал Баллы-Вара, — у Жуллы Кривого нет одной ноздри. Это ему тогда же оторвало ноздрю?
— Нет, не тогда, — замотал головой Каджар-ага и стал пить зеленый чай. — Я был озорником, а Жуллы в пять раз был озорнее меня. Настоящий сорвиголова! В то время в нашей крепости жил кузнец, из тех, у которых есть железо, да угля нет, а если есть уголь, так они железа не могут добыть. Вот в кузницу к нему зашел Жуллы и увидал на полу кусок железа. Кузнец отвернулся, а Жуллы схватил это железо — и за пояс, в штаны, сверху рубахой прикрыл и вышел из кузницы.
Сейчас-то железо везде валяется, а в те времена оно у нас большой было редкостью и ценилось дороже золота. Кузнец потом поискал этот кусок железа, так и не нашел. К нему много всякого народу заходило, он и не знал, на кого подумать.
Железо, которое стащил Жуллы, оказалось вроде тонкой трубы, длиною с четверть, круглое, внутри пустое. Должно быть, кузнец делал дуло ружья, да оно слишком длинным оказалось, он и отрезал. А может быть, и потому он отрезал, что в одном месте на этом куске железа была маленькая дырка. Видно, ударил молотком и пробил нечаянно.
Жуллы решил сделать себе ружье. Один конец трубки залил свинцом, получился у него вроде как ствол, только короткий. К этому стволу приладил он ложе, прибежал ко мне и говорит:
— Смотри, какое ружье я сделал! Пойдем стрелять! Я у отца стащил порох из мешка и сам пули отлил. Пойдем!
Я вспомнил, как взорвалась ступка в прошлом году, и говорю:
— Ой, Жуллы, как бы нам опять не обгореть. Брось ты эту затею! Лучше давай отнесем железо в кузницу и положим потихоньку, где оно лежало…
А он настойчивый был.
— Вот еще! Это же не ступка. К ступке-то я теперь и на сто шагов не подойду. А это настоящее ружье! Если боишься стрелять, так посмотри, как я буду стрелять.
Ну, мне, конечно, не хотелось прослыть трусом, да и любопытно было посмотреть, как он будет стрелять из своего ружья, и я сказал:
— Ну, ладно, пойдем!
Это было в начале лета. Вышли мы с ним из крепости в северные ворота и по зарослям колючки ушли далеко в пески, чтоб в крепости не слышно было выстрела. И вот Жуллы, как старый стрелок-охотник, осмотрелся вокруг, вытащил из кармана коробку с порохом, пули и старые тряпки.
Я стоял в стороне, так шагах в десяти от него. Он заряжает ружье, смотрит на меня и смеется:
— Эх ты, трус с заячьим сердцем!
Он много раз видел, как отец заряжал ружье, знал, что сначала надо насыпать в дуло пороху, а сколько насыпать — не знал.
Вот он засыпал в ствол много пороху, забил тряпку тоненькой палочкой, как шомполом, потом вложил пулю и тоже забил ее тряпкой, повернул ружье в мою сторону и положил дулом на сошки.
— Каджар! — крикнул он мне, как заправский охотник. — Вон валяется кость. Поставь-ка ее на тот холмик!
Кость оказалась верблюжьим черепом. Я взял ее и говорю Жуллы:
— Хорошо, поставлю. Только ты обожди, не наводи на меня.
Жуллы опять стал смеяться надо мной — трус да трус, но повернул ружье в сторону. Я поставил череп на холмик, отбежал и спрятался за колючку, жду — что-то будет.
Жуллы высек кремнем огонь, раздул фитиль, приложил ружье к плечу, прищурил глаз и стал целиться в череп — все как настоящий охотник. Вдруг раздался сильный взрыв. Жуллы заволокло дымом, и я так и не увидел, что там произошло.
Когда я подбежал к Жуллы, он лежал без памяти, весь в крови, а ружья нет, пропало куда-то. Я подумал сначала, что он сам себя застрелил и уже мертвый, и задрожал от страха. Что теперь делать? Побежал я в крепость. Бегу и думаю: "Если я прибегу и скажу: "Жуллы застрелился, помер", — меня же будут ругать, скажут: "А ты чего смотрел?" А если скажу, что я отговаривал его, все равно не поверят. Да и стыдно оставлять в беде товарища. А ну как он не помер? Очнется, а меня нет, сбежал. Нехорошо это!"