Я раздумал и побежал назад. Жуллы лежал, как и раньше. Я наклонился над ним, смотрю — нос в крови у него и одной ноздри нет.
"Эге, — думаю, — оказывается, ружье-то стреляет в обратную сторону".
Посмотрел кругом — неподалеку валяется ложа от ружья, ствол — в другой стороне, а еще дальше тряпка тлеет, а там сошки, на которые он клал ружье. Взрывом все разметало. Я поднял ствол. Он сильно пах горелым порохом и был совсем пустой. Видно, пуля-то вперед вылетела, а свинец, которым Жуллы заливал ствол с казенной части, вылетел назад, в лицо Жуллы, и оторвал ему ноздрю.
Дело было уже к вечеру. Жуллы очнулся и спрашивает:
— Что это со мной? Что случилось?
Я рассердился на него и закричал:
— Ну вот, сам натворил делов со своим ружьем, а меня же и спрашиваешь!
Но все-таки я обрадовался, что он живой.
— Ну и стрелок! — говорю. — Пуля-то оторвала тебе полноса. Что теперь будешь делать? Говорил тебе — брось эту затею, не послушался!
Он пощупал нос, а ноздри-то нет, он и захныкал. И только теперь почувствовал боль.
Мы оторвали с ним полоску от рубахи, кое-как завязали нос, и я повел его в крепость.
Отец Жуллы был хорошим охотником, хорошим стрелком. Он был мастером на все руки и даже лечить умел. И у него такой был характер — если бы Жуллы даже всю крепость взорвал, он не стал бы его ругать, а только сказал бы: "Ну, дело сделано, нечего шум поднимать. Только в другой раз не будь таким дураком".
Было уже время вечерней молитвы, когда мы подошли к дому Жуллы. Нас встретил отец Жуллы. Я рассказал ему, что случилось. Он осмотрел разорванный нос Жуллы и сказал:
— Сын мой, чтоб выстрелить из ружья, ты пожертвовал половиной носа, а чтоб научиться хорошо стрелять, не жалко и всего носа. Но если ты будешь насыпать пороху больше, чем надо, ты когда-нибудь сам себя убьешь.
Потом он взял какое-то лекарство и помазал рваный нос Жуллы. Бедняга Жуллы страдал несколько месяцев и в конце концов так и остался без ноздри.
Он долго не хотел признаться, что сам во всем виноват, и говорил мне:
— А кость-то, которую мы поставили на холме как мишень, не простая была, а, должно быть, священная. Иначе пуля не полетела бы назад.
— Да какая там священная! — уверял я его. — Самый обыкновенный череп верблюда. Ты сам себя искалечил.
— Нет, нет! И мать говорит, что это не череп верблюда, а священная кость, и тебе только показалось, что это Череп верблюда.
Упрямый был парень. Свое баловство, свою вину он хотел свалить на что-то другое. Я потом нарочно ходил на то самое место, где мы стреляли. Череп верблюда лежал все на том же холмике, и не было в нем ничего священного.
Каджар-ага снял шапку, взял чилим, набил его табаком и закурил. Это означало, что Каджар-ага не будет больше рассказывать. Ребята заволновались. Как же это так? Вечер только начался, а он не будет рассказывать?
— Каджар-ага, ну а далыпе-то что же было? Расскажи, расскажи, пожалуйста! — заголосили они.
А Каджар-ага молчал и только булькал чилимом и выпускал изо рта клубы дыма. Потом он надел шапку, развязал кушак из белой бязи, накинул на себя поверх хивинского халата тяжелую баранью шубу, вскинул брови и спросил:
— Вы знаете Сары Слепого?
— Ну, а как же? Все его знают, — сказал Баллы-Вара. — Дом его на углу стоит, а около дома кибитка.
— Это-то вы знаете, а вот каким он раньше был — не знаете.
— А что, озорной тоже был? И как это он ослеп на один глаз? Отчего у него этот глаз белый, как соль? — спросил Берды-Покген.
— Должно быть, тоже в детстве ступку поджег? — блеснув глазами, живо проговорил Баллы-Вара.
— Нет, не ступку. Не от этого у него глаз побелел, — замотал головой Каджар-ага. — Когда он был маленьким, мать с отцом не позаботились привить ему оспу, и он заболел. Оспа густо высыпала по всему телу. От нее-то он и ослеп на один глаз и стал рябым. А потом он вырос и сделался отъявленным вором, таким, что если не украдет чего-нибудь за день, то уж и ночью не может заснуть. Так он что делал? Встанет, стащит у соседей подпорку, которой во время бури кибитку подпирают, или бросит свою же шапку и крадется, ползет к ней, схватит ее, вроде как украдет, и тогда уж спокойно ложится спать. Не знаю, так ли это было, но так люди говорили.
Вот каким воришкой он был! Весь аул стонал от него. И в кого он такой уродился? Отец с матерью у него были честные, хорошие люди, а на него нашла какая-то дурь. И чего с ним только не делали! Бывало, поймают, свяжут и бьют. Тогда жестокий был обычай, сурово расправлялись с ворами. И родные-то его били, на мороз выводили и привязывали. Ничего не помогало. Потом он попал в "царский дом", в тюрьму, но и там не исправился, наоборот, еще больше научился воровать.