Королева Каена сделала всё, чтобы имя её отца стёрли из истории. Не потому, что она его ненавидела. Она слишком его любила, чтобы позволить на светлого, прекрасного Вечного обрушить обвинение в её собственной гнили.
У королевы, помнила Шэрра, было Златое дерево, её, личное — и она родилась смертной. У дочери Роларэна тоже. А это означало, что душа у них есть, они не пустые копии. У них есть шанс на лучшую жизнь. Даже у такого существа, как Каена… Шанс был.
Рэн сказал, что Каена воскресила воспоминание о собственном отце в тот день, когда он пересёк границу Златого Леса. Вознесла имя того, что однажды не позволил своему ребёнку умереть. Вознесла неслышным шёпотом над всеми деревьями, полными мёртвых душ. Особи королевской крови — неприкосновенны, даже если в них той крови — одни капли, повторял он раз за разом, и это звучало дико и страшно.
Они зашли уже довольно далеко. Тишина дороги поражала; Шэрре казалось, словно весь Златой Лес уснул, умер — не мог же он столько времени держаться без своего последнего Вечного…
А потом вспомнила, как в последние дни, ещё до того, как Фирхан и его маленькая армия настигли их, Рэн прошептал — на самом деле у Каены были другие причины скрывать имя своего отца. Может быть, она боялась, что тогда эльфы не станут её слушать. Вечный королевской крови — беспрекословная сила. Вечный с силами, Вечный с магией. Теперь… Смерть? Нет. Её успокоила не его смерть.
Шэрра так и не смогла разгадать загадку. Роларэн тогда умолк. Что он мог ещё ей сказать? Он думал о Каене как-то иначе, извращённо, вывернув всё, что о ней знали другие, и Шэрре оставалось только это принимать. Она знала, что если б он её не любил, ни за что не решился бы её убить. Он бы тогда испугался. А так — был готов отпустить чернеющую душу на свободу.
Они миновали уже несколько длинных рядов Златых Деревьев. Там, дальше, становилось всё хуже и хуже — эти, помоложе, сторожили границу, а старые мёртвые деревья постепенно сгнивали. Туманы убивали всё то, что оставалось; с каждым шагом Шэрра всё больше и больше погружалась в жуткую осень. Она чувствовала, что жизнь ушла из этого места, но в то же момент — магия кипела под её пальцами, могучая, свежая, настоящая. Она чувствовала, что способна сражаться, если нужно будет.
Роларэн в последнее мгновение перехватил её запястье, словно предвещая бурю, а после повернулся куда-то. И в его глазах полыхал поразительный холод. Не было больше зелёной травы, была только бесконечная ненависть изумрудов, страшных, переливающихся гранями на свету.
Шэрра не видела ещё в своей жизни до такой степени неживых глаз. Не чувствовала от него таких грубых, страшных прикосновений, словно он ещё пытался во что-то верить — но уже больше не мог. Не осталось верований. Не осталось минут для слабости.
Мужчина повернулся к ней, заглядывая в глаза, и криво усмехнулся. Снял со своей шеи украшение — она даже не поняла, какой из двух идентичных кулонов это был, но по холоду вместо огня осознала — тот, что в руках держал Тони.
— Он скуёт тебя цепями, — прошептал Рэн. — И не позволит сделать и шагу вперёд. Он будет кандалами, привязывающими тебя ко второму долгу. Верни оба, Шэрра. Ненавижу, когда кто-то ходит у меня в должниках.
— Я верну, — пообещала она. Я выживу — вот что должна была сказать на самом деле. Но он уже отвернулся и, оставив её стоять, шагнул вперёд, будто бы к какой-то тайной точке.
— Вы!
От громогласного голоса, казалось, содрогнулся лес. Роларэн стоял, расправив неожиданно широкие плечи, и ждал — будто бы кто-то тут и вправду стоял, надеясь на встречу.
Зашелестели кроны деревьев. Хрустнули едва слышно Златые Листья под ногами. И Шэрра не могла сказать, зачем всё это — Вечные не предают? Не предают. Но разве он не мог перед этим поклясться в верности Её Величеству, а ей… даже не соврал ни разу. Просто она неправильно поняла его послание, вот и всё. Разве такого не могло быть?
Он изначально повторял, что ведёт её на смерть. Шэрра верила, знала, что ей не следует ждать пощады — но в тот же миг было что-то такое неуловимое, за что она необратимо хваталась, словно считала собственным долгом. Было что-то, от чего оказалось отречься слишком трудно.