— Значит, решили! Берем с собой халат и делаем шальные миллионы. Только этому Крейцу кукиш с маслом! И знаете, Глотов, подумайте о пальмах. Болтают, на «Титанике» была настоящая пальмовая роща и шесть обезьянок. Это же загляденье! Номер! Да и какой смысл при нашем толстом кармане лезть на первую посудину и плыть без пальм. Устройте, Глотов! Потолкаемся в порту, оглядимся. И еще — корт, теннис. Я немножко умею. Вот так — драйв. — Задирая локоть, она сделала кулачком резкое движение, будто пригнула к полу что-то гибкое и непокорное. — Потом бассейн. Без бассейна нам с вами труба.
Глотов молчал.
Она перешла кабинет и остановилась у решетки.
— Полагаю, это добрая шутка, — сказал Глотов, растягивая слова, и тоже поднялся.
— Полагаю, это ответ, и не совсем добрый, — в тон ему сказала Кафа. — На ваш балаган я отвечаю своим балаганом. Я думала, вы умнее, прокурор.
Она подергала решетку и заглянула в окно:
— Ужасно толстые стены. Но это почетно для заключенного. Как это почетно!
Подошла к столу и медленно опустилась на свой стул. Лицо ее стало пугающе бледным. Вместе с наивной и насмешливой гримаской с него схлынула вся кровь. Глаза глубоки и бездонны. Притихла и сказала в колени, глухо и уже без намека на улыбку в голосе:
— Я думала, вы умнее, прокурор. Умнее и тоньше.
— Чем я раздосадовал вас?
— Все ваши соблазны — унизительная дешевка. Да и говорили вы не мне.
— Кому же?
— Себе. Вы построили в голове рай для себя и приехали в тюрьму помечтать вслух. Вы мечтали вслух, прокурор.
— Уверяю, заблуждаетесь. То, что я предлагаю, — вещи вполне реальные. В потенции все это уже есть. — Он задержался и нажал своим магическим баритоном. — Не будет, а есть. Поймите. И фешенебельная выставка, и толпы, и ваш триумф, и даже пальмовая роща на палубе. Это — истина.
— Для вас, да. — Она быстрым решительным движением положила на стол и тут же подтолкнула ближе к Глотову договор с Крейцем. — Как можно подумать, что все это околдует меня и я помчусь за океан очертя голову? Земля, по которой я хожу, это мой дом. Вы хотите, чтобы я ушла из дому, бросила людей в беде, в тифу, и показываете конфетку.
— У конфетки есть приложение. Когда смерть обменивается на жизнь... — Теперь господин прокурор уже находит возможным назвать смерть смертью. — В этом случае не спрашивают, каким будет завтра. Любая жизнь лучше любой смерти.
— Вы снова говорите о себе.
— Неужели вы думаете, что ваша жизнь не в опасности?
— В опасности, конечно. И моя, и ваша. Смерть ходит за нами, это ее служба, а мы увертываемся. — Она рассмеялась. — Значит, договор я вам вернула.
— Что следует из этого?
— Остаемся при своих.
— Не понимаю тогда, на что вы рассчитываете?
— На то, что у тюрьмы есть ворота. А в любые ворота не только входят, но и выходят. А вот с отказом я не тороплюсь. Я согласна!
— На что же?
— На заговор с вами. Не на этот, правда... — Она кивком головы отбросила волосы. — Давайте будем спасать вас. Только не лезьте, пожалуйста, в бутылку.
Глотов привычным движением добыл из портфеля серебряные ножнички и стал обрезать сигару. Губы его, пухлые, глянцево красные, повторяли движения руки и выражали предвкушение, которое могло относиться не только к сигаре.
— Вы, конечно, кой-что поняли? — спросила Кафа.
— Кой-что по ме-ло-чам.
— Это уже прогресс. — Она глядела на него с оттенком любопытства. — Ну, и что же?
— В подобной игре открывают все карты. — Он закурил и, вращая сигару в пальцах, любовно оглядел ее, проверяя, со всех ли сторон одинаково обгорел ее кончик. — Потрудитесь открыть все свои карты.
«Все» прозвучало как «фсе», и только одно это слово выразило враждебность.
— Конечно, господин прокурор. — Она подумала, продолжая глядеть на него, и поправила воротничок жакетки. Пальцы ее задержались и чуточку дрогнули. — Мышецкий, как знаете, едва не выпустил всех политических. Пустая тюрьма! Картина на все сто! Но сей милый интеллигент был того... — Она выразительно щелкнула себя по шее. — Такие номера удобнее делать с трезвой головой.
Во всем ее виде теперь читалось вдохновение.
— Пустая тюрьма! Идеальное состоит в этом.
— Понимаю. В ворота не только входят, но и выходят. Доверие ваше трогательно. Бла-го-да-рю! — Он поклонился, выкатив счастливые глаза, и замер с прижатым к груди холеным подбородком. — Теперь, пожалуй, вы покажете мне конфетку?
— Теперь я продолжу. Освободить политических вы могли бы открыто. Приказ! Такого-то числа, номер такой-то, там-то. А что, если вписать в него и исполнение других требований забастовщиков?