Древний, скрипучий «роллс» прокуратуры, с Мышецким за стеклами, отставал от мосье Рамю и скакавшего в паре с ним поручика Назина сажен на двести и, казалось, жил своею жизнью. Мышецкий протирал стекла очков замшевым лоскутком и близоруко щурился перед собой, на дорогу, на конников, на колеблющиеся пики, напоминавшие густой голый топольник с редкими листочками на облетевших макушках.
Да, он уже ехал однажды за нею по этой дороге, и туда же, чтобы вернуться без нее с тяжелым чувством невольного убийцы. Тогда, в кошмаре сновидения, она оглядывалась на него с высокого облучка, прекрасная, дерзкая, тянула на себя белые вожжи, а вокруг торопливо росли нежные ромашки, делались деревьями и так же, как птицы в небе, славили любовь и солнце. Теперь она заставлена всадниками. Он избегает встретить её глаза, так как это означало бы, что он видит ее в последний раз, а видеть ее в последний раз ужаснее собственной смерти.
Огибая вершину холма, дорога погружалась в густой неподвижный туман, головная часть колонны делалась серой, а когда выходила из пелены, Мышецкий видел на оружии всадников, на погонах, на уздечках лошадей слабые краски рассвета. За холмом вставало солнце. Куковала кукушка, обещая кому-то долгую жизнь, а внизу, на шивере, поплескивала невидимая под туманом протока. Неожиданно прозвучал выстрел, затем второй, пики заходили быстрее, и Мышецкий увидел скачущего к нему есаула Аламбекова. Свисая с лошади, он на полном скаку прокричал какие-то слова в сторону автомобиля, поднял коня свечкой и поскакал обратно.
— Что там случилось? — спросил Мышецкий шофера.
— Ничего особенного. Какой-то дурак принял куст за партизана и стал стрелять.
«Если бы, если бы...» — подумал Мышецкий.
Теперь он понимал, что спасти Кафу могли только свои. Те времена, когда в мертвую барабанную дробь, извещавшую о последних приготовлениях к казни, вплеталось цоканье копыт и на эшафот поднимался царский гонец с рескриптом, свернутым трубочкой, чтобы прочесть пышные слова о помиловании, давно прошли. Остановить оружие могло только оружие. Но откуда возьмется оно, это другое, спасительное оружие, если никто в городе не знает о казни?
То страшное и низкое, что предстояло сейчас на Андреевой гриве, он воспринимал поначалу как свое и только свое горе. Даже Россия, у которой со смертью Кафы вдвое мелела река искусства, была забыта. Подавленный и раздавленный известием о казни, он много часов бродил по вечернему городу. Отрешенный от людей и от города, он жил только своим несчастьем, переходил улицу и не видел экипажей, поникнув головой, стоял в скитской церкви и не слышал голосов хора и священника, далекий от бога и прихожан. А когда увидел перед собой квадрат экрана с одним словом «Грех» и понял, что сидит в кинотеатре, долго соображал, как это он попал сюда из церкви и почему не помнит ни своего пути через виадук, ни входа в кинотеатр, ни его кассу. С экрана в глаза ему глядел трагический Мозжухин. Его искаженное страданием, тонкое нервное лицо было лицом Мышецкого, и от мысли, что горе ломает всех, он плакал и с ним плакала виолончель сидевшего под экраном старичка-аккомпаниатора в обтрепанном фраке. Весь этот вечер он вел себя так, будто Кафы уже не было. Он ничего не делал для ее спасения, он стоял у ее могилы, опустив руки и голову, проклинал убийц и плакал. Почему он не нашел тех, кто поднял бы оружие в ее защиту, кто смертью отвратил бы смерть? Почему, готовый отдать за нее жизнь, он не пошевелил пальцем для ее спасения?
Он глядел вправо, потом влево через плечо шофера и ждал чуда: катящейся из засады, стреляющей красной конницы, завалов из лесин, канав поперек дороги. Но кругом было тихо и спокойно. Колонна плелась еле-еле, часто переходила на шаг, конники крутили цигарки, переговаривались, ветерок растягивал пелену тумана, туман нежнел, над черной зубчаткой ельника серело и уже сияло безмятежное ласковое небо. Час казни приближался неодолимо.
Вчера утром Мышецкий слышал, как Варенька просила шофера привезти ей земли для цветов. Пустая корзина с клеенкой на круглом донышке теперь стояла под дверцей автомобиля. Неужели шофер взял ее, чтобы набрать земли из могилы? И что он скажет потом Вареньке? Набрал из могилы? Возил поручика на расстрел Кафы и набрал из могилы? И как Варенька отнесется к этой поездке мужа, что подумает, когда увидит его сапоги с такой же, как в корзине, чуточку фиолетовой землей под каблуками?
Мышецкий косился на шофера.
Заспанное толстое лицо, внимательные, часто мигающие глаза в густых белесых, будто подрезанных ресницах. Папироска. Прикус мягкий, делающий лицо добродушным.