Неужели этого простого и, кажется, незлого человека не трогает ужас казни и он способен совмещать с нею какие-то свои, мелкие и очень обыденные хлопоты. Цветок, поднявшийся над землей, взятой из могилы! Как бы он глядел на этот цветок, если бы такая возможность возникла? Так же, как сейчас глядит на дорогу?
Люди, люди, какими вы будете завтра, через год, через полвека?
От хвоста колонны отделился мосье Рамю и, плотно обжимая коня коротенькими ножками, поскакал навстречу Мышецкому. Поравнявшись, придержал иноходца и, кинув к виску манерно выгнутую ладонь в перчатке канареечного цвета, подал знак остановиться.
— С меня хватит! — крикнул он поручику по-французски. — Не всякое представление смотрят до занавеса.
И тотчас же поскакал дальше, высоко подпрыгивая в седле и увлекая за собой шлейф пыли.
Мышецкий вздохнул, поискал затылком спинку сиденья, в изнеможении откинулся и закрыл глаза. Теперь, с отъездом единственного зрителя, вряд ли кто захочет дописывать золотую строку процесса. Кому нужна шеренга в расшитых канителью сине-красных мундирах, истеричный барабан, голос, оглашающий акт с «благоусмотрением» диктатора? Мышецкий не бывал на Андреевой горе, но знал, что убийство, именуемое исполнением приговора, самое хладнокровное и самое деловитое из всех. И если, подобно Глотову, видеть в нем священнодействие, ритуал, одновременно торжественный и обыденный, то нельзя не заметить, что первого уже никто не наблюдает, а второе стало работой, несложной и «чистой». «Могила уже готова. Готова». Мышецкий повторил эти слова еще раз, и ему живо увиделся холмик вынутой земли на старой пустоши под елками. Потом он увидел спешившихся конников, щетину пик, теперь уже неподвижных, Кафу на передке тюремной кареты со связанными руками. Аламбеков поднял руку с нагайкой. Кафу подвели к краю могилы и поставили на колени. Плюгавенький казачок без шапки выстрелил ей в затылок из кольта, она упала в яму, Аламбеков кинул туда же горящую газету, чтобы осветить ее лицо и проверить, мертва ли, и подал команду закапывать.
— С меня хватит! — повторил мосье Рамю каким-то странным русским голосом, который мог услышать только один Мышецкий.
— С меня тоже! — ответил французу Мышецкий и открыл глаза.
Навстречу ему надвигалось сиявшее фосфором стремя протоки, деревянный мост, островерхая сторожевая башенка сорочьего цвета, часовой, бочка с песком.
— Остановитесь! — сказал он шоферу, открывая дверцу автомобиля. — Немного разомну ноги. А вы следуйте, конечно. Обождете меня за мостом, на косине гривы.
Выбрался на дымящееся, туманом, слегка влажное дощатое покрытие моста, не сразу толкнул за собой дверцу, постоял, что-то соображая, наклонился, взял корзину и медленно пошагал вдоль парапета. Прямо перед его глазами колонна есаула Аламбекова шагом проследовала через мост и теперь лезла на белый песчаный яр, вся на виду — от первого до последнего всадника. Среди пик то появлялась, то исчезала фигура Кафы со связанными за спиной руками. Мышецкий остановился, поставил корзину к перилам и, сунув руки в карманы плаща, замер, провожая ее взглядом. Он видел только ее.
Конники одолели кручу, голова колонны скрылась за яром, не стало видно Кафы, а он все стоял и глядел, теперь уже без всякой надежды увидеть ее снова.
Вода, обегавшая длинный лохматый залом, курлыкала печальным журавлиным зовом. Он перелез парапет, покосился на то место, где звучал этот живой, печальный, зовущий голос, и оступился навстречу вечной безмолвной ночи, обещанной человеку от рождения самой жизнью.
Наверно, любящая душа, всю жизнь преданная одному сильному чувству, узнает об уходе любимого раньше всех. Наверно, есть какие-то, ей только присущие токи, которые наполняют ее тревогой и гонят по земле ради спасения любимого повелительней, чем набат над горящим городом. Иначе не объяснить, почему экипаж на оранжевых колесах с такой сумасшедшей стремительностью увлекал в то утро полураздетую, взлохмаченную женщину, почему, заметив на мосту корзину, она соскочила возле нее и стала в ужасе озираться по сторонам, словно из воды поднимались, окружая ее мертвым кольцом, бесчувственные, злые и мерзкие призраки.
А конники за гривой крутили цигарки, переговаривались, дорога обходила осинник и, слегка фиолетовая от суглинистой почвы, бежала через пустошь к одинокому холмику.
Казнь зла
Повествование четвертое