Он и не думал давить на меня по поводу фотопленки, и тем более решать созданную Полем ботаническую проблему, он был заинтересован в том, чтобы я воспользовалась одной из фотолабораторий, точнее, чтобы я там отпечатала свои снимки, а потом он уговорил меня поработать некоторое время у него. Андро наплел ему по телефону что-то о моей лирической неудаче с учебой в Нью-Йорке, и мистер Салливан решил помочь, то есть решил открыть передо мной врата успеха. Мне и вправду не на что жаловаться: Дева Реглы,[48] Дева Милосердия,[49] святой Лазарь[50] всегда сопровождают меня. Когда я оказываюсь на краю пропасти, обязательно находится какой-нибудь веский довод не падать в нее, всегда какая-нибудь внешняя сила вдыхает в меня свежую струю и заставляет выбраться из душевного или творческого кризиса и дает исполнить все предначертанное звездами. Потом я снова проваливаюсь в очередную яму, и так далее, и тому подобное… Упав на самое дно, я получаю новый импульс для взлета.
Три месяца обернулись шестью. У меня начался полный страсти роман с принцем-и-нищим Полем. Он жил в огромной квартире в испанском Гарлеме – жуткое местечко – вместе с одним парнем-американцем, геем, продавцом духов в «Мэйкис». На самом деле ему платили за то, что он брызгал спреем на покупателей, заходивших в эту лавку. Я поселилась с ними в Вест Сайде на 142-й улице между Бродвеем и Риверсайд-Драйв, в верхнем Манхэттене, известном также как Кискейа-Хейтс, названном так из-за большого количества доминиканцев; раньше это место называли Маленькая Гавана, но доминиканцы со временем вытеснили кубинцев. Недалеко находилась станция метро «Сити-Колледж» на пересечении 137-й улицы и Бродвея. Дом, где мы жили, напоминал древнегреческие развалины. Дверь закрывалась на пять замков и, кроме того, на цепочку толщиной с удава. Только к чему все это: здание находилось в таком ужасном состоянии, что все соседи могли общаться друг с другом через дыры в стенах, заделать которые было уже невозможно. Создавалось впечатление, что дом подвергся артобстрелу. По правде сказать, долго я с ними не засиживалась, иногда все-таки мне нужно было спать. Дни напролет я проводила в фотостудии или лаборатории мистера Салливана, в доме 170 по Пятой авеню; он стал моим наставником. Это был огромный, немного застенчивый человек, гурман и обжора. Вспоминаю: пока я пережевывала пищу с психоделической медлительностью, он вкушал, постанывая от наслаждения, пот струился по его лицу, а толстые щеки и нос покрывались красными пятнами. Поначалу я все искала в его благородстве какой-нибудь подвох, ждала грязных приставаний. Но ничего подобного, он лишь страстно желал помочь мне стать первоклассным фотографом. Так я нашла свое настоящее призвание. Я научилась работать с лучшими фотоаппаратами, химикалиями, с самой дорогой бумагой, линзами, объективами, фотоувеличителями. Я присутствовала на показах мод с лучшими манекенщицами, на знаменательных спортивных и культурных событиях, разного рода концертах, даже на съездах и собраниях администрации штата – везде в качестве помощника классных фотографов, у которых я многому научилась. Однажды – все ждали, что когда-нибудь это произойдет, – надолго слег с какой-то неизлечимой болезнью один из мэтров фотообъектива. Мистер Салливан остановил свой взгляд на мне, он пристально смотрел на меня, как бы спрашивая: ну что, сможешь ли заменить звездного ловца мгновений? Я ответила, что да. Его голос зазвучал как обычно властно, но я уловила в нем озорные нотки:
– Хорошо, пусть приготовят удостоверение и все необходимые документы для сеньоры Марселы Роч.
Он улыбнулся правым уголком рта, распорядился насчет снаряжения и приказал купить два авиабилета первого класса, ведь я летела не одна, а с помощником. Он подошел ко мне, улыбаясь, сжал пухлыми руками и сказал:
– Думаю, что тебе стоит поменять имя, для большого художника твое звучит неубедительно. Роч – довольно грубо и слишком резко.
Я возразила, что лучшие кубинские мастера объектива работали под своими собственными бесцветными именами: Нестор Альмендрос, Джесси Фернандес, Ливио Дельгадо, Рауль Перес Урета, Орландо Хименес Леаль, ведь не имя делает произведение. А публика, она, пожалуй, привыкнет. И он снова прижал меня к своей бледно-голубой рубашке из блестящего полиэфирного волокна, под которой угадывалась волосатая с крупными порами грудь, усыпанная веснушками и небольшими бородавками. Он запечатлел на моем лбу краткий поцелуй, и я помню, как дрогнул его голос:
48
49