«Жизнь продолжается» была новинкой. Помнится, что именно в тот день грудь моя увеличилась, и мне стал нужен бюстгальтер на размер больше, правда, всего на несколько дней, пока продолжались месячные, когда грудь набухает, твердеет, и все тело ноет, и это еще мягко сказано, и устаешь, даже не начав ничего делать. Я твердо знаю, что настанет момент и придет пора менопаузы. Так что пока наслаждайся. Мне не претят, а тем более не пугают и не страшат какие-то вопросы, связанные с моим телом. Тогда я гладила свои груди и мне казалось, что они стали просто огромными, жаль, что никто не замечает этого, думала я, никто не дерзнет дотронуться до них и ощутить их твердость. Фильм закончился, и, хотя мы с Хосе Игнасио попытались спрятаться под креслами, чтобы остаться на следующий сеанс, нас без особых церемоний выпроводили из зала, ведь чем дальше, тем больше становилась толпа счастливых обладателей билетов.
Выйдя из «Фауста», мы прямо у входа принялись обсуждать фильм, избегая деликатные моменты и перебирая самые трогательные места: когда герой становится инвалидом, потом когда он в первый раз берет гитару, потом сцена на пляже, когда он знакомится с Луизой, и, наконец, когда он поет песню надежды разбитому параличом ребенку. Хосе Игнасио вдруг остановился и как бы невзначай сказал, что ему нужно мне кое в чем признаться, ведь жизнь идет, но все мимо него. Он пригласил меня в мороженицу на пересечении бульвара Прадо и улицы Нептун вдарить по «Трем грациям». Стоя на улице в очереди, мы не могли разговаривать, ведь кругом было полно народу, косившегося на нашу никак не вязавшуюся со столь поздним часом школьную форму. Целый час мы простояли в очереди, но и потом, в мороженице, Хосе Игнасио не смог сказать мне то, что у него было на сердце, поскольку мы вынуждены были прямо-таки заглотить свою порцию мороженого «Лолита» («Трех граций» не было), потому что над нами нависала официантка, не перестававшая брюзжать: там у дверей с ног валятся такие же желающие, у которых прав съесть мороженое ничуть не меньше, чем у вас.
С липкими от сливочного крема губами мы сидели на скамейке Центрального парка; Хосе Игнасио все не решался начать разговор и развлекался тем, что ногами распихивал по сторонам окурки, я, наклонившись, делала то же, помогая себе колечком, при этом следя за тем, чтобы не перепачкать пальцы птичьим пометом. У меня не было никакого сомнения: Хосе Игнасио будет объясняться мне в любви. И стоит ли говорить, что мое тело совсем не к месту отяжелело, у меня закололо в боку, забурлило в низу живота, и я почувствовала, что готова испортить воздух; я так нервничала, что меня стало подташнивать, к горлу подступила молочная горечь от мороженого, и я, как обычно бывает в таких случаях, не сплюнула, чтобы избавиться от этого, а, наоборот, испытывая отвращение, проглотила. Хосе Игнасио наконец пробормотал:
– Мне нужно, чтобы ты мне помогла, худышка.
У меня по коже пробежал озноб, ну разве можно так начинать объяснение! Обычно мелют что-либо типа: «О! Чувиха, ты мне нравишься, скажи-ка, нравлюсь ли я тебе тоже?»
Или что-то в этом роде, подходящее для такой дурацкой и в то же время милой ситуации. А он продолжил, нагло вылупив (он – лупоглазый) покрасневшие глаза (тем вечером у него начался конъюнктивит, но пока мама не отвела его на следующий день в поликлинику, мы не догадывались об этом) и улыбнувшись весьма загадочно – такого выражения лица я у него никогда раньше не видела:
– Я влюбился в Кармен Лауренсио, и ты должна сказать ей это, помочь мне упросить ее. У тебя это всегда так здорово получается, Map, – когда он называл меня Map, уменьшительным от Марсела, я прямо вся так и таяла, со мной можно было делать все что угодно. Он первый сократил мое имя.
И как вы думаете, что я ответила, обласканная так же, как та девчонка из «Романса о плохой девчонке» Педро Луиса Феррера?[91]
– Нет ничего проще, Хосе, завтра я все устрою.
– Но с ней трудно, она очень гордая, она одна из самых красивых в школе: у нее та-а-ки-ие ноги, а какие волосы – длинные и черные! Мне говорили, что она ходит с одним парнем из старших классов.
– Всего-то? Не волнуйся, Хосе. Ну, дела, поверить не могу, ты, простой парень с улицы, который особыми манерами не блещет, страдаешь из-за этой… хм. Она такая скромница. Так и быть, помогу тебе. Не бери в голову, расслабься, считай, мышка уже в мышеловке.
Хосе Игнасио поцеловал меня в левую щеку, да, именно в левую, помню, я так нервничала, что не знаю даже, как он зацепился носом за мою золотую сережку – я упросила отца подарить эти сережки мне на тринадцатилетие. Замок сережки открылся, Хосе Игнасио резко отстранился и порвал мне ухо, сережка выскочила и упала в старый пруд. Неподвижные черепахи лениво наблюдали за тем, с каким остервенением мы скребли взад и вперед палкой по дну водоема. Я потеряла драгоценную вещь да вдобавок поранила ухо. Пришлось наврать родителям, что на улице Сулуэта, где-то около пожарной охраны, на меня напал какой-то хулиган. Я с трудом скрыла свои чувства от неблагодарного друга, возможно, не в последний раз в жизни мне объясняются в любви, но ведь сейчас-то это могло случиться впервые. И я чувствовала себя полным ничтожеством, ведь я должна была бросить ему в лицо: «Слушай, черт тебя дери, я ничего не скажу этой Кармен Лауренсио, ни ей и никакой другой шлюхе. Идиот, разве ты не видишь, что я втрескалась в тебя по уши?» Так нет же, я поступила как раз наоборот, я захотела все для него устроить, ведь так поступают настоящие друзья, и это в ответ на его жалкие речи, и это когда меня охватывала такая страсть к нему.