Он слишком долго не показывался снова, все шло совсем не так, как я себе придумала. Хуже того, новая встреча произошла, когда его уже выносили на носилках из дома, где он жил, укрытого с ног до головы клетчатым покрывалом, а из подъезда несло гарью. Труп увезли на машине «скорой помощи». Я видела лишь часть лба и клок опаленных волос. Но это был он, потому что с носилок свисала пузырившаяся от ожогов, словно кусок поджаренной свинины, рука, на пальце которой все так же сверкало кольцо. Позади носилок я увидела и его жену, одетую в блузу, пуловер из джерси и плиссированную светло-коричневую юбку со складками, прошитыми от бедер до талии и расходящимися к коленям. Лицо – безучастное, сероватое, челюсти сжаты, глаза опущены, но слез нет. Руки спереди в наручниках; ее конвоировали два полицейских. Кучки любопытных собрались за натянутым полицией ограждением. Моя одноклассница, запинаясь, спросила у одной сеньоры, бывшей, судя по всему (по волосам и одежде – бигуди, домашний халат, зашитые шлепанцы), соседкой по дому, о подробностях представления, на котором мы присутствовали.
– Преступление на почве страсти, – ответила та. – Бедняжка помешалась, она поднесла горящую свечку к своему бесстыднику-мужу, пока он спал в сиесту. Говорят, он наставил ей рога. Вот наглец! Но и ему наука: не рой другому яму – сам в нее попадешь. Она узнала о его похождениях из писем, которые нашла под стопкой отглаженных и накрахмаленных рубашек этого урода в нижнем отделении шкафа. Боже, совести у него не было. Я бы на ее месте сделала то же самое! Нет, я выждала и накрыла бы их – его и эту дорогушу – с поличным и сожгла бы заживо обоих. – И это «с поличным» подписало приговор супружеской измене.
Услышав все это, я чуть не грохнулась на мостовую, едва не бросилась прочь. От страха я побледнела, кровь в жилах побежала в совершенно непонятном направлении, меня охватила слабость, в какой-то мере приятная, мне вдруг захотелось бежать, бежать куда глаза глядят, лишь бы не видеть всего этого, убежать прежде всего от самой себя. Гримаса ужаса застыла на моем лице, когда я узнала о так называемой любовнице погибшего. Я вся от кончика носа до пят покрылась холодной испариной. Моя одноклассница взглянула на меня, не скрывая отвращения, и быстро скрылась в многолюдной толпе. Головокружение, тошнота, страх не дали мне сойти с места, с куска размягченного асфальта. Я вспомнила о ребенке и даже набралась смелости спросить про него, – после того как скрылся за поворотом, поднимая клубы пыли, полицейский фургон с преступницей.
– Ой, мое солнышко, к счастью для мальчика, его отправили чуть раньше к бабушке! – ответила мне женщина с глазами навыкате и зобом под подбородком. – А если бы он был на месте преступления? Это же травма на всю жизнь. Но что с тобой? Ты бледнее смерти! Ой, что я говорю, прости Господи, – прошипела она, словно воспламеняющаяся спичка.
Я не разузнала имени малыша, хотя меня влекло неосознанное и, пожалуй, даже нездоровое стремление знать о нем все, мне необходимо было обнять его, утешить, вымолить у него прощение. Я бросилась прочь, так толком ничего и не выяснив. Надо было раньше поинтересоваться именем малыша, но ведь ты же никогда не знаешь, что может… Люди толковали между собой, сея слухи, а я побежала, удаляясь как можно скорее от этого места. Через три квартала я встретила мою хныкающую так называемую подружку. До сих пор я решила никак ее не называть из суеверия, не хотела навлечь на себя беду, ведь имя сильно связано с характером человека (именно поэтому меня тревожит моя забывчивость на вернисаже колумбийского скульптора), а то, что характеризовало эту девушку, никак не вязалось с ее именем: она была безымянным и бесцветным портретом, вставленным в золоченую рамку. Но без ее имени в повествовании не обойтись: ее звали Минерва,[96] не имя, а просто мороз по коже, к тому же, уверяю, у нее не было ничего от римской богини. В школе все ее звали Мина, а когда кто-нибудь дурачась спрашивал: «Какая мина?» – ему отвечали хором: «Мина-из-Какашек». Это выводило ее из себя, ведь всем известно, что у нее не голова, а кусок дерьма на шарнире. Когда я подошла к Минерве, или Мине-из-Какашек, она прямо-таки отскочила от меня, словно увидела рядом с собой, по меньшей мере, дьявола, потом набросилась на меня с оскорблениями, а истощившись, перешла на упреки, в которых не было и доли правды: