Итак, в письмах к Александру I Паррот активно пользовался возможностью обсуждать самые разные стороны внутренней политики Российской империи. В 1805 г. он тонко почувствовал, что «дней Александровых прекрасное начало» закончилось, и попытался своими наставлениями вновь обратить императора к продолжению либеральных реформ, в частности призывая возродить вокруг него кружок «молодых друзей». Но логика александровского царствования вела ровно в противоположную сторону, так что к 1807 г. никого из них при дворе уже не осталось, а дело реформ целиком легло в руки Сперанского. Паррот не питал к последнему теплых чувств (возможно, у профессора сохранялась скрытая обида, что Александр I выбрал того своим личным секретарем именно тогда, когда на это место предложил себя сам Паррот, – что, впрочем, не помешало в 1812 г. профессору выступать за смягчение участи Сперанского). Но независимо от того, примешивались ли сюда личные отношения или нет, в 1809–1810 гг. Паррот жестко критиковал важнейшие государственные указы, подготовленные Сперанским: о введении экзаменов на чин и о реформе финансов. Причем критика Паррота простиралась до такой степени, что он пытался склонить императора заменить эти указы другими, которые составил сам профессор. Конечно, это неявное противостояние Паррота со Сперанским было обречено на поражение, ведь Александр I не собирался тогда ставить под сомнение проекты, разрабатываемые для него его статс-секретарем. Поэтому Паррот, убедившись в отсутствии реакции со стороны императора на свои усилия, с 1811 г. среди всех иных государственных тем, затрагивавшихся в переписке, сосредоточился на подготовке к войне.
Обсуждать с Александром I вопросы войны и мира Паррот начал еще в 1804 г., на том этапе их дружбы, когда профессор стремился максимально расширить свое влияние на императора. Поводом тогда явилось обострение отношений между Александром и Наполеоном, провозгласившим себя французским императором, – оно было очевидно всем наблюдателям и заставляло говорить о скорой войне. Профессор же счел необходимым возвысить перед царем свой голос в пользу сохранения мира.
Он доказывал, что «две страны, которые таким огромным расстоянием разделены, по природе своей не предназначены к тому, чтобы друг с другом воевать, и если политика против природы идет, всегда тот наказан бывает, кто первым мир нарушил». В этом смысле Александр не должен отвечать на провокации Наполеона, который «зачинщиком быть не захочет», но «нуждается в войне, чтобы вместо ненависти сочувствие вызывать». Российскому же императору нужен мир, ибо Паррот подчеркивал его главную цель: «осуществить все благодетельные свершения, которые Вы для блага Вашего народа замыслили»[127].
Продолжить эти рассуждения Парроту выпала возможность уже в 1805 г., когда Александр I на одной из встреч сам заговорил с ним о внешней политике (скорее всего, это произошло 11 мая, в период подготовки миссии Новосильцева, которого направляли в Париж на переговоры с Наполеоном). Паррот так вспоминал об этом разговоре в позднейшем письме к Николаю I, написанном в октябре 1832 г.: «Император сказал, что он против этой войны, что он испытывает к ней величайшее отвращение, но что все его министры и его окружение в целом решительно выступают за нее. Он привел мне несколько причин, по которым противился войне, и спросил моего мнения. Оно полностью совпало с его собственным, и я лишь привел ему дополнительные резоны; я предсказал ему его будущие несчастья»[128]. Тогда Александр I попросил профессора поговорить с Чарторыйским, «главой партии, которой двигала национальная гордость», но их встреча привела только к тому, что князь, «соединявший внешнюю и внутреннюю утонченность с превеликой кротостью и хладнокровием, в конце концов, возможно впервые за время своей службы, вышел из себя и закипел от гнева».
Подтверждение того, что такие разговоры действительно имели место, присутствует в письмах Паррота к Александру I[129]; также косвенным свидетельством былых разногласий является весьма ограниченное упоминание о Парроте, которое Чарторыйский оставил в своих мемуарах (несмотря на то, что их прежде объединяли годы сотрудничества по университетским вопросам)[130]. На этом основании можно с доверием отнестись и к рассказанному профессором итогу общения с императором, который на их последней встрече в 1805 г. заявил: «Европа призывает меня на помощь, мои русские желают войны любой ценой. Я молод – как могу я противостоять упреку, который потомство мне сделает, что не попытался я освободить человечество от тирана? Возможно, и Вы, и я все-таки не правы»[131].
129
Так, когда Паррот посылал 10 августа 1805 г. Александру I записку «о нынешнем состоянии Европы», он отмечал: «Дали Вы мне раньше позволение с Вами об этом важном предмете говорить», подтверждая тем самым, что такие разговоры имели место весной 1805 г. См. также фразу Паррота, относящуюся к 1807 г.: «…падение Данцига есть довершение подлой политики лондонского кабинета, о которой не раз говорил я и Вам, и князю Чарторыйскому» (письмо 125).
130
Чарторыйский пишет лишь о том, что Паррот «необычайно заботился о здоровье императора и часто проявлял эти заботы», упоминая эпизод с посылкой шерстяного трико, а дальше утверждает, что именно таким способом его «восторженная любовь» принесла ему дружбу Александра I. – Мемуары князя Чарторижского… Т. 1. С. 290.